Марк Доджо - Эпос о бессмертном Ивановиче

– Стой, —

и в тот же миг Харчук увидел призрака, одетого в рубашку, как у Ивановича, и с такими же точно, как у того, шрамами на лице, замершего на краю обрыва, темными впадинами на месте глаз вглядывавшегося в сполохи бушевавшего в ночи шторма, озарявшего горизонт адскими вспышками тонких, как волоски, молний, и не успел Харчук что-то пробормотать в ответ, как призрак так же внезапно исчез, растворившись в тумане, и если бы не донесшийся из темноты звук удалявшихся шагов, то Харчук мог бы подумать, что все это ему привиделось, ведь заблудившемуся ночью в степи человеку со страху еще и не такое померещится, но туман уже постепенно рассеивался и сначала робко, а потом все ярче стали перемигиваться звезды, и вот уже, раздвинув тучи, месяц пошел гулять по небу, указывая ясным и ровным сиянием путь пасущимся в ночной степи дорогам, нарисовав поля, холмы и одиноко стоявшую на возвышенности машину, и разглядев огоньки показавшегося невдалеке рыбацкого хозяйства, Харчук готов был плясать от радости, а вскоре он подъезжал к распахнутым настежь знакомым воротам, где его встречала приветливо вилявшая хвостом собака, и разливая коньяк в облупившиеся эмалированные кружки с надписью «Рыбсовхоз», Харчук в подробностях живописал свои злоключения, как, заблудившись в тумане, лишь благодаря чуду он едва не свалился с крутого обрыва, ни словом не обмолвившись про призрак, у которого он, к сожалению, не догадался спросить насчет кладов, и находясь под впечатлением от своего рассказа, если и приукрашенного, то лишь самую малость, только Харчук умолк, сидевший за столом рыбак, что был повыше ростом, уставившись в кружку, неторопливо поведал, как, возвращаясь однажды ночью из города вместе с кумом на его «Жигулях», задремав, они прозевали нужный поворот и, вылетев на полном ходу в поле, в густом тумане пытаясь найти отвалившийся при приземлении глушитель, натолкнулись на призрака, которого не отличить было от человека, и завершив загадочную историю выводом:

– Если бы мы хоть звук издали, он бы нас тоже заметил, —

рыбак замер, прислушиваясь к плеску набегавшей на камни морской волны с такой необычной сосредоточенностью, что его устремленный в темноту взор потемнел, а загоревшее и обветренное лицо наоборот побледнело так, что от усов на подбородок легли длинные, как пики, тени, а когда, высказав имевшееся у каждого собственное мнение по поводу призраков, гости потянулись к кружкам, за весь вечер не проронивший ни слова другой рыбак, тот, что был невысокого роста, отогнав собаку, наевшись ухи и хлеба, выпросившую не один кусок колбасы у Ивановича, влил в себя оставшийся коньяк и, неожиданно поддержав дайвера, прошлым летом ныряя недалеко отсюда, километрах в десяти от берега, в толще мутной воды разглядевшего очертания лежавшей на дне моря подводной лодки, на другой день таинственным образом исчезнувшей, голосом немало повидавшего в своей жизни человека произнес:

– В этом море много чего есть, —

но, что он имел в виду, Харчук так и не узнал – с трудом поднявшись из-за стола, на шатавшихся ногах он добрался до лежака и, рухнув как подкошенный, мгновенно заснул, тревожно всхрапывая и вздрагивая во сне, а утром голова у Харчука все еще гудела от коньяка, когда впереди показался Севастополь, радостно встретивший путешественников сиявшей под палящим солнцем белизной вымощенных инкерманским камнем улиц, цветущими городскими парками и застывшими в бронзе обелисками героических матросов, капитанов и флотоводцев, с зеленых холмов со всей строгостью взиравших на шнырявшие в бухтах прогулочные катера, и задержавшись у скульптурной группы из похожих на купидонов пятерых октябрят, танцующих взявшись за руки, съев по пирожку у входа на Графскую пристань, пройдя через дорические колонны с античными статуями в нишах, Иванович и Харчук спустились широкой каменной лестницей на деревянный причал с двумя скучающими мраморными львами, и изучив пытливым взором старинные форты и казармы, краны доков, буксиры и выкрашенные в цвет штормящей волны военные корабли, Харчук так впечатлился увлекательным рассказом Ивановича о способностях современных крейсеров, эсминцев и даже сторожевиков эффективно выполнять поставленные задачи, что, подъезжая к Балаклаве, он предложил Ивановичу подняться на макушку возвышавшейся над бухтой горы, где, осмотрев останки заброшенной девятнадцатой батареи с открывавшимся из огороженных брустверами орудийных двориков завораживающим видом на сливавшуюся с краем земли морскую даль, не вступая в спор с Харчуком, из любопытства облазившим отвечавшие гулким эхом бетонные казематы и, ничего интересного не найдя, неожиданно заявившим, что, благодаря научному прогрессу, человечество настолько изменится, что в будущем причины для войн просто исчезнут, прервав молчание, Иванович глубокомысленно произнес:

– Исчезнут одни причины, появятся другие, —

и возвращаясь к концу дня домой, не доезжая Афродитовки, Иванович остановился у обочины шоссе и, спустившись с насыпи к морю, усевшись на пустынном берегу и обхватив колени руками, с застывшей на губах улыбкой долго всматривался в еще бледное, но постепенно начинавшее темнеть на закате небо, а Харчук, вспомнив, что для здоровья необходимо как можно чаще ходить босиком, разувшись и с болезненной на лице гримасой сделав несколько неуверенных шагов, замер, вслушиваясь в шум набегавших на гальку волн и воочию представляя лежавшую на дне заросшую ракушками подводную лодку, но, обернувшись на звук быстро приближавшегося мотоцикла, только он, округлив глаза, прокомментировал:

– Нуну поехала, —

как по дороге пулей промчался ярко-красный спортивный байк с прильнувшим к баку водителем в черном шлеме и развивавшимися на ветру длинными, как у русалки, светлыми волосами, а на окраине поселка, переключив обороты с напряженного тенора на добродушно рокочущий бас, сбросив скорость, мотоциклист свернул с нагревшегося за день асфальта и медленно покатил овеваемый собравшейся в тени улиц вечерней прохладой вдоль стоящей на рейде пятиэтажки, глядевшей на догоравший в море закат шевелящимися под легким бризом парусами простыней, галереей семафорящих полотенец, танкистскими комбинезонами младенцев, разнообразием мужских и женских трусов всех размеров и напоминавшим купола парашютов десантом лифчиков, проезжая аллеей с туями, лавочками и бюстом Героя, о чем-то задумавшегося и, не успев сказать, так и замершего в бронзе со звездой на широкой груди, недалеко от огороженного забором здания уже опустевшего детского сада, с утра выводимого на коллективную прогулку под несмолкаемые окрики двух бдительных надсмотрщиков, одного впереди, а другого позади державшейся за руки колонны детворы, то сжимавшейся, то растягивавшейся на ходу цепочкой, похожей на ползущую по тротуару неугомонно галдевшую и вертевшую головами в панамках гусеницу, мотоциклист повернул на улицу Будущего, разминувшись с запыленным черным внедорожником, он остановился, отворил ворота и, закатив байк во двор, не снимая шлем, посмотрел на распахнутые окна спрятавшегося в саду двухэтажного дворца с голубыми ставнями, колыхавшимися белыми занавесками и полосатым котом, дремавшим на подоконнике, не обращая внимания на накрытый в саду стол с неубранными тарелками, стоявший в окружении табуреток возле летней кухни с глиняной печью и выстроенными в ряд вдоль стены стеклянными банками, цинковыми ведрами, эмалированными мисками и тазиками для варенья, джемов и компотов, на радость мухам и мошкаре приготовленных из собранных ягод и фруктов Ефросиньей Ивановной, не веря врачам, считавшим, что она проживет еще немало, уже обговорившей в подробностях с ближайшими родственниками все тонкости будущих своих похорон, особенное внимание уделяя тому, в чем она должна покоиться в гробу, кому сопровождать ее в последний путь и какие цветы в горшках, следуя за гробом, необходимо нести, как вдруг, заинтересовавшись гласностью, перестройкой, демократизацией и всем происходящим в мире, Ефросинья Ивановна передумала умирать, и научившись переключать с помощью пульта каналы телевизора, на вопросы регулярно беспокоившихся о ее здоровье Витеньки и Люсеньки отвечая немногословно, что она пока еще живая, чего и другим желает, отрывая высохшей от старости рукой листки настенного календаря, Ефросинья Ивановна хотя и часто забывала, о чем она только что думала или что она минуту назад хотела сказать, зато могла бы назвать имена, фамилии и прозвища давно ушедших из этого мира людей, и даже вспомнить, какая на ней была кофта в тот день, когда ранним утром пятьдесят лет назад началась война с бомбившими Севастополь фашистами и соседский мальчишка, с криком «ура» размахивая над головой палкой, пробежал по улице, и этим, а не только слабым здоровьем, она отличалась от родной сестры, Евгении Ивановны, жившей на другом конце озера, в доме у дороги недалеко от районной больницы, лечиться в которой она не желала, несмотря на то, что ей уже было под восемьдесят, не покладая рук работавшей по дому, а также в огороде, надев фартук, сапоги и резиновые перчатки, справляясь со всеми делами, молча прожив всю жизнь, потеряв на войне мужа, с которым она была счастлива до того самого дня, пока его не вызвали повесткой в военкомат и не отправили на фронт, где он был убит, не успев написать ни одного письма, которое можно было бы хранить в рамочке под висящей на стене фотографией, и не оставив могилы, ухаживая за которой можно было бы обновлять краской ограду, выдирать сорняки и поливать цветы с той же внимательностью и заботой, с какой относились друг к другу даже спустя тридцать лет супружеской жизни сын Ефросиньи Ивановны Витенька и его жена Люсенька, приезжавшие каждую неделю на выходные из города, чтобы проведать Ефросинью Ивановну, проживавшую в Афродитовке с внучками, Марией и Нуну, которую все так называли из-за ее привычки в любом разговоре, нахмурив брови, с видом, не обещавшим ничего хорошего, приговаривать: