Марк Доджо - Эпос о бессмертном Ивановиче

– Выздоравливает, —

а вскоре с Ивановича сняли бинты, и пребывая в беспамятстве, он еще не раз тревожил ночную тишину судорогами, беспокойным ерзаньем и неразборчивым бормотанием, но бессмертие делало свое дело, и когда пришла весна, засияло солнце, радуясь небесной голубизне, не дожидаясь майских праздников, готова была вот-вот расцвести черемуха, акация и сирень, а из утонувшей в облаке табачного дыма беседки в саду, где с возвращением тепла образовался мужской клуб, с каждым днем все громче раздавались хлесткие удары доминошных костяшек, однажды, в субботу, было раннее ясное утро, стрелки на часах в палате № 4 замерли на половине шестого, когда, пролетая над окутанным голубой пеленой миром человеческим и наблюдая из кабины МиГа выгнувшуюся на горизонте отполированную до блеска гладь океана, услышав странный звук, похожий на ангельское пение, открыв глаза, вместо бездны небес Иванович увидел белый свод потолка, и хотя он был еще слишком слаб и, постепенно приходя в себя, едва мог пошевелить пальцем, немного отдохнув, прислушиваясь к доносившемуся из окна гомону воробьев и воркованию голубей, набравшись сил, подбадриваемый стоном пружин, Иванович постепенно принял вертикальное положение, переведя дух, вдел худощавые с голубыми венами ноги в шлепанцы и, отделившись от койки, как космический корабль от орбитальной станции, волоча по-старчески ноги, мелкими и неуверенными шажками прошаркал до двери, и выйдя в коридор, проковыляв мимо медсестры, с открытым ртом проводившей недоумевающим взглядом воскресшего Ивановича, согнувшись под тяжестью мешком болтавшейся на нем пижамы, он преодолел земное притяжение двух пролетов лестницы, выложенное мраморными плитами фойе с охранявшей вход пальмой и поддавшуюся нехотя, со скрипом, входную дверь, и оказавшись на залитом весенним солнцем дворике, радуясь голубому небу, звукам весны и аромату цветущей черемухи, он не успел присесть на лавочку, как за ним выслали каталку, и после триумфального возвращения в палату, водворенный на койку, с тронувшей побелевшие губы улыбкой он прошептал склонившемуся над ним врачу:

– Я здоров, —

и хотя Ивановичу понадобилась еще пара дней, прежде чем он так окреп, что мог, не держась руками за стенки, дойти до находящегося в самом конце коридора туалета, категорично утверждая, что постельный режим ему противопоказан, он быстро пошел на поправку, и всего через неделю на вопрос, как у него дела, всем наведывавшимся в палату докладывая коротко, по-военному:

– Дел нет, одни удовольствия, —

он говорил без лукавства, ведь валять дурака с утра до вечера – это не вагоны с углем разгружать, а спустя еще несколько дней, сообщив врачу, что больным он себя не считает и в качестве доказательства готов хоть сейчас подтянуться на турнике минимум раз десять, соглашаясь с соседями по палате – полковником ракетных войск, приходящим в себя после инсульта, майором-артиллеристом с доброкачественной опухолью и армейским десятиборцем, призером Олимпийских игр, отмечая восьмое марта в ресторане подравшимся с грузинами, проломившими ему череп бутылкой шампанского раньше, чем успела приехать по вызову милиция, в один голос утверждавшими, что с зацементированными мозгами Иванович теперь будет жить до ста лет, он нисколько не преувеличивал, заверяя, что если понадобится, то проживет и двести, и хотя врачи, удивляясь чудесному воскрешению Ивановича, не уставали напоминать, что после перенесенной операции ему следует поберечь себя – не делать резких движений, не напрягаться, не сморкаться, не задерживать дыхание, не пить много жидкости и, восстанавливая здоровье, побольше отдыхать, – подобными рекомендациями, скорее всего, медики желали перестраховаться, у выздоравливавшего не по дням, а по часам Ивановича на этот счет имелась собственная точка зрения, ведь, что бы там не говорили врачи, медицина ни черта не смыслит в вопросах бессмертия, и в конце мая, в ожидании утреннего осмотра, Иванович мастерил бумажный самолетик, занимавший соседнюю у окна койку полковник ракетных войск разгадывал в журнале “Огонек” кроссворды, майор-артиллерист уткнулся в томик Тургенева, десятиборец лежал отвернувшись к стенке, делая вид, что дремлет под сюиту Шостаковича, исполнявшуюся по многочисленным заявкам радиослушателей Большим симфоническим оркестром Всесоюзного радио и Центрального телевидения, как вдруг полковник громко произнес:

– Имя сына Хеопса, первого фараона, названного в честь солнечного бога Ра, восемь букв, —

и, обведя вопросительным взглядом хранившую молчание палату, не дождавшись подсказки, только он с недовольством проворчал:

– Учите историю, —

как, проследив за выпущенным на свободу бумажным самолетиком, описав пологий вираж, плавно приземлившимся на траву, замерший у окна Иванович неожиданно откликнулся:

– Джедефра, —

и, продолжая чему-то улыбаться, услышав от медсестры, что его вызывают к главному врачу, Иванович поспешил к выходу, но, застигнутый прозвучавшим вдогонку вопросом полковника —

– Буддийский храм на острове Ява, девять букв, —

ответив почти не задумываясь:

– Боробудур, —

прежде чем закрыть за собой дверь, назидательным тоном добавил:

– Учите географию, —

и промаршировав с легкой отмашкой рук длинным коридором, шаркая шлепанцами поднявшись гулкой лестницей на третий этаж, войдя в кабинет главного врача, пользовавшегося в госпитале большим уважением полковника медицинской службы, Иванович поздоровался и, получив предложение присесть:

– В ногах правды нет, —

на прозвучавший дежурный вопрос, как у него дела, ответив с непринужденностью, как старому знакомому:

– Дел никаких нет, одни удовольствия, —

он уточнил:

– Вашими молитвами, —

вынудив главного врача, не отвлекаясь от чтения, произнести с нравоучительными нотками в голосе:

– Благодарите бога, —

и услышав в ответ:

– На небесах тоже иногда ошибаются, —

переведя взгляд с медкнижки Ивановича, на обложке которой у зеленого корешка чьей-то рукой было написано и дважды подчеркнуто “Бессмертный”, на бывшего летчика, согласно заключению медкомиссии, подлежавшего выписке с последующим увольнением из вооруженных сил по состоянию здоровья, – был он среднего роста, русоволосый, после продолжительного пребывания в госпитале казался похудевшим в просторной светло-коричневой казенной пижаме с широкими рукавами, говорил внушающим доверие тихим голосом, в неторопливой манере, обдумывая каждое слово с застывшей в уголках губ улыбкой, не вяжущейся с его суровой внешностью и особенно – лицом, от корней волос до скул исковерканным бороздами глубоких шрамов, заканчивавшихся под волевым подбородком свежим красным рубцом, от нижней челюсти до ключицы пересекавшим наискось горло, как у немало повидавшего на своем веку гладиатора или римского центуриона, проведя двадцать лет в бесконечных походах и битвах, выжившего по ошибке, которую еще можно исправить, и вернувшись к делам земным, предупредив Ивановича, что не выпишет его из госпиталя до тех пор, пока тот, будучи еще на действительной службе, не получит квартиру, главный врач знал, о чем говорил, а через неделю, поблагодарив врачей и медсестер, пожелав ни пуха ни пера палате № 4 отделения нейрохирургии, в сопровождении гулкого эха Иванович спустился парадной лестницей в вестибюль со старинной люстрой, висевшей в глубине потолка, украшенного лепниной с обрывающими виноградную лозу пухлыми амурами и богинями, летевшими вручать героям лавровые венки, и пройдя стертыми плитами каменных полов, попрощавшись с окошком приемного отделения и стоявшей в углу пальмой, он толкнул тяжелую дубовую дверь с отполированной временем бронзовой ручкой и, оказавшись на улице, бодро замаршировал асфальтированной дорожкой, радуясь выглянувшему из-за облаков солнцу, воркующим голубям и двум громко ссорившимся воробьям, с негодующим чириканьем скрывшимся за кустами распространявшей благоухание сирени, загораживавшей от постороннего глаза беседку с доминошниками и картежниками, затягиваясь дымком сигарет, не забывавшими поглядывать в сторону мадонн, в неземных аурах света проплывавших мимо беседки направляясь к госпитальным корпусам с сумками, торбами и авоськами, набитыми яблоками, апельсинами и фруктовыми соками, медом, вареньем, печеньем и солеными огурцами, еще горячей курицей с золотистыми кусочками жареной по-домашнему и посыпанной зеленым укропом картошки, порезанной на тонкие кружочки сухой колбасой, слипшимися лоскутами пахучего ноздреватого сыра, шоколадными конфетами в коробке, а для борющихся с вредной привычкой курить – леденцами, и другими необходимыми для скорейшего выздоровления вещами, и вручив стрельнувшему у него закурить солдату пачку сигарет “Столичные”, случайно завалявшуюся у него в кармане, Иванович миновал кирпичную арку и, решив прогуляться бульваром, застывшей на губах улыбкой отвечая голубым небесам, царившему на улицах оживлению и нескончаемому потоку машин, промаршировал тополиной аллеей к центральному рынку, куполообразной крышей напоминавшему рейхстаг, а может, римский пантеон, и услышав дребезжание трамвая, с предупреждающим звонком повернувшего на перекрестке и промелькнувшего в зеркале пыльной витрины, Иванович заметил вертевшуюся у диетической столовой лохматую собачку, стараясь не попасться прохожим под ноги, принюхивавшуюся к вырывавшимся на улицу из раскрытой двери запахам и так пристально заглянувшую Ивановичу в глаза, что он замедлил шаг и, прочитав вслух висевшее за стеклом объявление: