Марк Доджо - Эпос о бессмертном Ивановиче

Вторник, четверг – рыбный день

приказав дворняжке ждать у входа, через минуту появившись с двумя котлетами, положив еду на асфальт перед собачкой, он вытер руки, убрал в карман брюк носовой платок и замер, пристально всматриваясь в незнакомого мужчину лет тридцати, у витрины хозяйственного магазина, нахмурив лоб, поправлявшего на плече сумку, и переведя взгляд с влюбленной парочки на таксиста в припарковавшейся у продуктового магазина салатовой “Волге”,

курившего за рулем, с задумчивым выражением лица выпуская через опущенное стекло струйку сизого дыма, Иванович не мог избавиться от ощущения, что водители проезжавших машин, пассажиры проплывавшего в солнечных бликах трамвая, редкие прохожие, пожилой пенсионер, в киоске на углу покупавший свежие газеты, сидевшая на лавочке одетая в джинсы и розовую кофточку молодая женщина, уткнувшись в книгу покачивавшая коляску, и даже старуха в выцветшем халате, в сопровождении кота показавшаяся на балконе украшенного лепниной, атлантами и кариатидами трехэтажного дома, среди бела дня спят с открытыми глазами, и догадавшись, что таким, погрузившимся в сон, видит мир человеческий его бессмертие, поправив фуражку, Иванович замаршировал дальше, радуясь жизни и всему, во что верит с приходом весны отзывчивая человеческая душа, и явившись по указанному в ордере адресу, получив у дворника ключи с номером «84» на бумажной бирке, поселившись в выходящей окнами в зеленый двор просторной и светлой квартире с еще не выветрившимися запахами краски, клея и побелки, в тот же день в ближайшем мебельном магазине он приобрел диван, стенку, ковер, журнальный столик, два кресла – одно серое, другое красное, а стиральную машину, телевизор, пылесос и посуду, включая чайник со свистком, он купил в магазине через дорогу, и закончив с благоустройством нового жилья, выехав скорым поездом в Москву, на следующее утро он был в Кубинке – укрывшемся в подмосковном лесу авиационном городке, встретившем Ивановича заросшей одуванчиками автобусной остановкой у проходной, плывущим в небесной синеве тополиным пухом над памятником летчику, надевая краги и готовясь преодолеть пространство и простор, сдвинувшему брови на мужественном лице, и звенящей тишиной, прерываемой доносившимся издалека рыканьем мотоцикла, неразборчивым бормотанием нарушавшего дневной сон городка, за время отсутствия Ивановича изменившегося не в лучшую сторону – дома с обшарпанными подъездами и следами потеков на стенах стояли постаревшие, с понурым видом, точно прося милостыню, давно не видевшие ремонта дороги и тротуары зияли дырами, как после бомбежки, и царивший повсюду дух запустения и упадка наводил на грустную мысль, что нет ничего в этом мире вечного, хотя, как в прежние годы, выглядывая из-за облаков, солнце сияло маршировавшему тенистой аллеей Ивановичу и выстроившиеся в ряд клены и тополя махали ему кронами, а бронзовый Ленин в пиджаке нараспашку указывал с постамента в направлении светлого будущего для всего человечества, точно как в тот день, когда, по окончании Качинского училища отобранный приехавшей комиссией, явившись в Кубинку и представившись командиру гвардейского авиаполка, вместо справедливого замечания за неказистый внешний вид помявшегося в дороге кителя, Иванович услышал прозвучавшее почти по-отечески:

– Иди в столовую, скажешь, я приказал тебя накормить, —

и побродив знакомыми улочками, заглянув на стадион, закивавший макушками елей и берез, не обнаружив в Доме офицеров ни души, потрогав висевший на дверях бильярдной амбарный замок, Иванович прогулялся до аэродрома, прислушиваясь к тишине, вспоминая молодость и те времена, когда жизнь на рулежках и парковках бурлила зимой и летом, и грохот двигателей на аэродроме не умолкал ни на минуту от взлетавших и садившихся самолетов “сталинского”, “микояновского” и “пилотажного” полков, и пробыв в Кубинке недолго, навестив оставшихся в городке однополчан, Иванович начал готовиться к отъезду, из вещей взяв с собой лишь самое необходимое – часы с кукушкой, документы, грамоты, фотографии, ордена, кое-какие вещи и хранившуюся отдельно голубую чашку его сына, забытую женой без малого лет двадцать тому, когда, устав ждать, пока мотавшийся по командировкам как вошь с котелком Иванович с его непоколебимой верой в справедливое будущее для всего человечества выполнит свой интернациональный долг, она ушла, забрав еще не выросшего из пеленок сына и не оставив даже записки, тем самым дав понять, что обещание Ивановича небесам прекратить войны на земле – его личная проблема, которая не должна мешать чужому счастью, но, может быть, она была права, ведь какой толк от мужа, которому не сидится дома, и сдав ключи от служебной квартиры, попрощавшись с памятником летчику у проходной, Иванович вскинул над головой кулак и замаршировал к станции Чапаевка, чтобы на электричке домчать до столицы, а в Москве, сев на поезд, отстукивая колесами мерный ход времени увозивший его в будущее, Иванович почувствовал, что все самое главное в его жизни еще не произошло, и вернувшись по месту прописки, в ту ночь он увидел сон, в котором, растворившись в лазурной выси, он летел над зеркальной гладью океана навстречу восходу солнца над дремлющим в голубой дымке миром человеческим, оставляя в небесах стокилометровую белую дорожку, как вдруг под крылом самолета замелькали пустыни, джунгли и горы, и, не успев уклониться маневром от погнавшихся за ним самонаводящихся ракет, вышвырнутый сдетонировавшим катапультирующим сиденьем из кабины взорвавшегося МиГа, он очнулся весь в холодном поту, и на протяжении недели, а затем следующей, не переставая бороться с ночными кошмарами, перепробовав разные средства и убедившись, что лучше коньяка ничего еще не придумали, однажды перед сном выпив больше, чем нужно, он с удивлением проснулся ранним утром на полу, и пытаясь вспомнить, какой сегодня день недели, от неожиданности Иванович вздрогнул, узнав голос бессмертия, с торжественной мрачностью произнесшего:

– Сдохнешь, —

и, не дав туго соображавшему с похмелья Ивановичу и рта раскрыть в свое оправдание, так же внезапно удалившегося, и всерьез задумавшись, придя к выводу, что без достойного в жизни занятия он рискует плохо закончить, как-то раз засидевшись у телевизора, не смолкая верещавшего о грядущих в стране переменах и набиравшей ход гласности и перестройке, на удивление быстро заснув, Иванович увидел будущее, купидонов, в коротких хитонах с крылышками на спине маршировавших под музыку, людей, которых нельзя было отличить от клонов, киборгов, которых нельзя было отличить от людей, и необычных существ, разговаривавших человеческими голосами, так явственно звучавшими в зацементированных мозгах Ивановича, что, проснувшись с утра пораньше, он рассчитывал на исчерпывающий комментарий от бессмертия, но, не дождавшись, вынужден был ограничиться возникшими у него домыслами, неотвязно преследовавшими Ивановича до самого порога штаба ВВС округа, куда ему надлежало явиться, чтобы ответить на возникшие вопросы в финчасти, пытавшейся понять, как могло получиться, что насчитанная Ивановичу выслуга лет превышает его возраст, и объяснив майору-бюрократу, что в этой жизни все может быть, и даже невозможное возможно, но только если распрощаться с пропахшим канцелярской пылью кабинетом, сделав все дела, возвращаясь домой, Иванович маршировал мимо старинного серого здания с отвалившейся штукатуркой, как вдруг его громко окликнули по имени, и бросив сощуренный взгляд в сторону укрывшейся в зелени шашлычной, распространявшей на всю улицу призывный аромат, он тотчас узнал Славку Корсуна, штурмана из "шперенбергского полка", размахивая длинными, как грабли, руками, фальшивым голосом пропевшего: "мы рождены, чтоб сказку сделать былью", а через минуту Корсун, не радости от встречи, разливал по стаканам коньяк, и признавшись Ивановичу, с которым он виделся последний раз лет десять тому назад, что не поверил ходившим слухам, будто того похоронили, услышав в ответ: