Александра Шалашова - Выключить моё видео

А все книжки родителям от дедушки с бабушкой достались.

– Я сам книги покупаю, когда деньги есть. А старые вообще копейки стоят, я в магазин букинистический захожу иногда. Так, подышать. Не покупаю ничего.

Молчит в трубку, дышит.

– На Никитском бульваре, знаете? Нет? Вы ведь учительница литературы, вы все книжные знать должны. Куда ходите тогда?

– Я… ну, в «Дом книги» хожу, в «Читай-город»… А вообще-то бумажные давно не покупала, отвыкла.

– Понятно. Того Булгакова папа давно в библиотеку отдал, так что ничего теперь нет. Ну, из того, что вас интересует.

И нечего выпендриваться тогда. Читайте, читайте. Наверняка сама нихрена не читает, вот точно.

– Я смотрю, что ты очень необычный мальчик, у тебя на всё своё мнение, и это хорошо. Но и так тяжело вести уроки – знаешь, я ведь в школе недавно и не совсем ещё освоилась.

– Подождите, – перебиваю невежливо, бросаю телефон на стол, – началось, надо окно закрыть.

Но не закрываю, слушаю.

УВАЖАЕМЫЕ ЖИТЕЛИ И ГОСТИ ГОРОДА.

В СВЯЗИ С УГРОЗОЙ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ИНФЕКЦИИ

НЕ ВЫХОДИТЕ, ПОЖАЛУЙСТА, ИЗ ДОМА.

ЕСЛИ ВЫ ВЫНУЖДЕНЫ ВЫЙТИ ИЗ ДОМА,

СОБЛЮДАЙТЕ МАСОЧНЫЙ РЕЖИМ,

ИСПОЛЬЗУЙТЕ СРЕДСТВА ИНДИВИДУАЛЬНОЙ ЗАЩИТЫ.

БЕРЕГИТЕ СЕБЯ И СВОИХ БЛИЗКИХ.

Всё?

Кажется, всё.

Возвращаюсь к столу, беру телефон.

– Извините. Всё равно ничего слышно бы не было. Они орут как полоумные.

– Ничего, – растерянно говорит она.

Интересно, ездят ли эти машины с громкоговорителями там, где София живёт? Наверняка. Она же здесь недалеко. Ребята видели, как она из подъезда выходит. Иногда с ней какой-то молодой мужик. И живут, снимают. И как только денег хватает? Папа всегда говорил, что если бы не своё жильё – пожалуй, туговато бы пришлось. Мама раньше тоже работала в школе – вела рисование. Ей не понравилось. Она же художник, без дураков. Но сейчас непременно начнётся – у тебя же мама педагог, пусть и бывший, должен понимать…

Должен сочувствовать.

Я сочувствую.

А мама давно не педагог, бросила это дело. И правильно. Звонила бы вот так же, бормотала жалко.

Не знаю, как сказать.

Не знаю, что сказать.

Мама говорила, что в школе отвратно было, – и я верю.

– Так вот, я в школе совсем недавно, поэтому я рассчитывала, – торопясь, негромко проговаривает, будто должна проговорить, – что ты отнесёшься лучше, не будешь уроки срывать.

– София Александровна, я ваших уроков не срывал. Если не умеете их вести – то чем же я виноват?

Закаменела. Замолчала.

– Хорошо. Хорошо, Илья. Я поняла.

– Ничего вы не поняли.

– Я поняла. Ты хочешь конфликта, войны…

– Какой войны, с вами?

С блондинистой невысокой женщиной?

Смешно.

– Хочу, чтобы меня оставили в покое, – говорю я и отключаюсь. Хватит, наслушался. Надо выходить. Что она там сама с собой останется – грустить, читать, к следующему уроку готовиться – и думать не хочу; пускай остаётся.

Про маму не вспомнила или просто не знала. И была охота про ерунду болтать.

Переоделся – чёрные джинсы, серая футболка без принта, толстовка сверху. Закатываю рукава – люблю, чтобы запястья были открыты, а пацаны аж до кончиков пальцев натягивают. Бред.

Беру из холодильника банку кваса и пью на ходу, стараясь аккуратно, а то на сером видны брызги.

Выхожу на улицу.

У подъезда сидят мелкие, наверное, двенадцатилетние, ржут, на меня оглядываются. Не припомню, чтобы в нашем подъезде кто-то из них жил, так что неясно, с какой стати ржут. Шугануть можно, но неохота связываться. Да и смелые, впятером сидят.

– Вас на балконе слышно, – всё равно говорю, – потише нельзя?

Мелкие потягиваются, переглядываются. Наконец, самый длинный, долговязый, похожий на пятнадцатилетнего, сплёвывает в траву и поднимает блёкло-голубые глаза. Под глазами синяки.

– А чё тебе, бля, мешаем? – равнодушно говорит долговязый.

– Мешаете, – останавливаюсь. Вру: никто не мешал, я и не слышал с балкона. Но теперь и не уйдёшь.

– Ну так вали, – так же тихо говорит долговязый; дружки поддерживают, ржут. Какая-то девка в короткой кофте, открывающей живот, громко смеётся и опускает голову на плечо долговязого. Эти старшие – есть ещё один полноватый, спокойный, остальные – совсем детишки. Но стою.

– А может, вам скорее свалить? Давайте, поднимайтесь все.

– Больше тебе ничего не надо?

– Ничего. Давай, бери свою девку и уматывай. Остальной детский сад пусть тоже валит.

Длинный отодвигает девку, поднимается. Сейчас уже видно, что он с меня ростом. Подходит близко, в полуметре останавливается.

– Дальше что?

– А ничего.

– А если мы? А?

Но не подходит, держится.

– Вас на меня не хватит.

– Ага, не хватит. А чего ты без маски – не боишься эту хрень подхватить?

– Нет.

– И мы не боимся. Мы специально вместе собираемся.

Всё ещё стоим друг напротив друга, но не так. Отчего-то внимательнее смотрю на них и понимаю – а я ведь пару лет назад так же стоял бы, разве что, может, не задирался, ушёл.

Но тут девчонка, поэтому длинный уйти не может.

Девчонка и дружки.

Но дружкам, может, не так важно.

Разве что совсем мелкому, наверное, пятикласснику.

– Специально? А вам ничего не говорят, что выходите? Школу-то не просто так отменили.

– Она вон в школу и так не ходила, – толстый кивает на девчонку в короткой кофточке, – всё больше по впискам шатается.

– Завались, – у девчонки голос осипший, – что ты меня перед людьми шалавой какой выставляешь.

Улыбаюсь. Долговязый не знает теперь, как перестать стоять напротив.

– Так все знают, что ты, Насть, шалава, что выставлять, – говорит долговязый, оборачиваясь.

Смеются. Девчонка матерится, толкает в плечо ближайшего шкета.

– Может, он ещё не знает, – толстый кивает на меня.

– Ладно, надо идти, – говорю, хотя не знаю, куда, – если что, я на пятом этаже живу. Если кто что скажет.

– Мы недолго, – тихо обещает долговязый.

И садится к девчонке обратно. И хотя они мелкие, и говорят о ерунде всякой, но почему-то страшно захотелось остаться, сидеть на лавочке, курить «Winston», смеяться над жирным, утешать Настю. Не похожа на шалаву, хотя и кофта дурацкая, и джинсы с низкой посадкой оголяют полные бока.

И это ничего не значит, потому что когда я мелким был – тоже все обзывались, хуже даже.

Как меня называли?

Как меня называли?

Не помню.

Но понравилось больше всего, что мелкие сидят расслабленно, близко, не говорят ни о чём таком, о чём сейчас везде, не обсуждают новости, маски не носят. Они бы ни за что не надели, скорее послали бы родителей и свалили.

Просто бы ушли вместе сидеть.

Я так не могу.

Если бы отец и мать носили и не выходили никуда – не смог бы сопротивляться, спорить.

Но им всё равно.

Я еду на Чистые. В вагоне шесть человек забились по углам, не читают, музыку не слушают, оглядываются беспокойно. На «Трубной» в вагон заходят полицейские, трое, все в чёрных масках, от которых становится ещё страшнее – ведь у них частью формы выглядят, точно они лица хотят скрыть. Думаю, что им хотя бы опускать маски надо, когда к человеку подходят – как гаишники козыряют, как мужчины раньше шляпы приподнимали. Они подходят к мужчине в углу. Может быть, потом ко мне – но не двигаюсь с места, потому что слишком сильно брезгливо-радостно-облегчённое – не меня, не меня. Вынимаю один наушник, прислушиваюсь к тому, что говорят. Спрашивают пропуск. Мужчина шарит по карманам, огрызается. Взрослый, пожилой, лет пятьдесят – иначе за телефон бы схватился, а так в бумажки верит. На «Трубной» они выходят вместе, а полицейские не оборачиваются ни на кого больше. Глаза мужика растерянные, незлые, я взгляд отвожу – что сделаю, ничего.