Александра Шалашова - Выключить моё видео

Ставлю телефон на беззвучку и иду на кухню.

На плите уже стоит молоко, разбавленное водой.

– Доброе утро, мам, – говорю.

Мама стоит в домашнем платье с короткими рукавами, с расчёсанными после бигудей волосами – получились волны, красивые. Отчего-то дома стала одеваться и краситься как на работу, не понимаю такого. Ей и в «Zoom» не с кем встретиться…

– Доброе. Будешь овсяную кашу?

– Буду. Что-то уже голодная, хотя всего два урока прошло. Ужас.

– Вы что, не ели ничего с папой?

– Да как-то нет. Кофе пили.

– Кофе на голодный желудок – просто прекрасно. У отца и так язва была.

– Не знала.

– В армии заработал. Он говорил. Какой-то нутряной жир там в перловку добавляли, мерзость.

– Только не перед едой давай. Какой ещё нутряной жир – разве есть такое?

– Сама же просила, чтоб не за едой.

– Язва, да… Ну так это когда было-то, – сажусь под форточку, на папино место.

– Там же не лечили. Вот и осталось на всё жизнь.

Что могло на двадцать пять лет остаться – или сколько лет назад он служил? Двадцать, не меньше. Не могу сосредоточиться и посчитать. А мама уже высыпала в кипящее молоко неполный стакан крупы.

Я читаю ранний рассказ Булгакова «Красная корона», из двухтомника. И скучно, и страшно, и не по себе: не отступишься, сама ведь спалилась Софии, что я – как это – книжная девочка, что у нас дома книги пока не вынесли, не свалили к мусорке или в железные ящики районных библиотек. Мы с папой, случалось, и наоборот – притаскивали, тщательно оттирали салфетками, но запах мусорного контейнера долго в прихожей стоял; ох мама и орала… И в руки те книжки не брала, брезговала. А мы ничего, читали.

Но что-то отвыкла в последнее время, потому отвлекаюсь, открываю форточку шире, спрашиваю у мамы, долго ли будет вариться каша. Недолго, пятнадцать минут. Да ещё пять постоит под полотенцем. Мама ненавидит всё, что варится быстро, всё готовое, из кулинарии, – нездоровое, переслащённое, рафинированное. Сколько себя помню, так у нас всё было полезное, даже хлеб с отрубями, что больно царапают язык.

Почему кажется, что София Александровна хотела сказать что-то ещё, не только про Илью? Подожду, когда у неё закончатся уроки, тогда и спрошу. Можно и написать первой, спросить там, всё ли нормально.

Будто бы продолжая незаконченное про Илью.

Жалко, что она им так интересуется, будто лучшим учеником. Ничего ведь особенного.

Хотя на пробнике ЕГЭ у Ильи и вправду восемьдесят баллов было. Посмеялись – ботанишь, да? – но и позавидовали, знали, что не ботанит, на уроках думает о своём. Может, читает.

Нам в началке говорили – надо читать много, тогда сами по себе станете грамотными, правила можно будет не учить. А я читаю, читаю, но ошибки есть, и даже София смеётся. «Учавствовала», это как так можно написать было, «учавствовала». А вроде и не специально; вышло так. Иногда задумаешься долго над словом, и оно теряет знакомые очертания, расплывается – появляются и исчезают буквы, дефисы. Так и не знаешь никогда, как правильно. А потом возвращают проверенную тетрадку, красным исчирканную – куда смотрела, о чём думала. Уродские буквы, слипшиеся в одно.

Читаю рассказ.

Идёт с кровавым бинтом вокруг головы, долго идёт, не падает, но скоро, потому что только издалека окровавленная тряпка похожа на красную корону, а ближе видны запёкшиеся бурые следы, страшные. Точно кино смотрю.

На кухне пахнет дымом.

Нет, это мама вовремя не убавила огонь.

Пахнет овсянкой.

– Всё, – говорит мама, – сейчас будем завтракать, у папы как раз лекция закончится. Он обещал дать задание и пораньше отпустить, всё равно не ходит никто особо. А у вас целый класс слушает?

– Да конечно. Агафонов один как целый класс – нацепил, придурок, маску перед камерой, думает, прикольно. И где купил только.

– Вчера в новостях сказали – в любой аптеке есть.

А когда я, ещё в начале этого всего, по маминой просьбе в аптеку зашла – не было. Может быть, сейчас изменилось. Не знаю.

– Ну, балуется парень. Всем тяжело. Хотя странно вообще-то – ему в армию идти через год, если в институт не поступит.

– Зачем в армию. Поступит. Мы все поступим.

– Ты – конечно, вон сколько занимаешься. И этот, отличник ваш, как его зовут – Илья? Этот тоже. Может быть, и другие. Позови папу, пожалуйста, каша готова.

Иду звать папу в комнату и представляю себе нашу школу без никого – а может быть, там кто-то сидит и сейчас, охраняет – от кого охраняет? Никто и не зайдёт.

Отчего-то снова подумала об Илье: если ему надо идти, то может ли пройти мимо школы и посмотреть, не горит ли свет в кабинетах?

– Пап, – говорю, – мама завтракать зовёт.

Он кивает, не отрываясь от экрана. Лекция заканчивается, но сидит в наушниках, потому не слышно, сейчас, шепчет еле слышно, сейчас приду.

Вижу, как его студенты одни за другим выходят из конференций – только фамилии вспыхивают.

Слышу, как в моей комнате вибрирует телефон.

Может быть, началась физика, а я не знаю.

Иду за телефоном.

Это не физика.

Это Илья.

пойдём погуляем

Возвращаюсь на кухню и говорю маме, что папа сейчас придёт.

На стене дома напротив кто-то написал:

ПЕРЕМЕН ТРЕБУЮТ НАШИ СЕРДЦА

Но хочется просто успокоиться, узнать, что перемена так и пройдёт на балконе с видом на берёзы и липы, и соседний изгибающийся дом, а где-то совсем далеко виднеется многоэтажка и торговый центр «Райкин-Плаза», а ещё дальше – проспект, но пешком не дойти. Что я так и просижу, так и проведу, и ничего не увижу, и мама будет варить овсяную кашу, а потом я буду варить овсяную кашу, пока не кончатся пять пачек, а когда кончатся? Скоро кончатся, и заметить не успеем.

Так хочу, чтобы сердце требовало перемен, – но ничего.

а куда?

Через две минуты ответила. Глупо. Алёнка бы точно сказала, что глупо.

всё равно

Значит, Илья и вправду ходит, не боится.

А я?

Может быть, это и есть перемена?

– Мам, хочешь, за хлебом схожу?

Мама смотрит сначала на меня, потом на папу. Мы сидим над тарелками с кашей, доели уже почти. В кашу добавили смородиновое варенье, и мне тоже, хотя не люблю.

– Хочешь пойти? Сейчас?

– Да, а почему нет?

– Не знаю. Ещё половина батона осталась.

– Завтра всё равно придётся идти.

Смотрит недоверчиво, потом качает головой.

– Вер, не надо, правда. Понимаю, что грустно, что в школе мало уроков стало, а в телефоне весь день не просидишь. Но ведь мы решили, что будем выходить раз в неделю, чтобы лишний раз не… Правильно ведь?

Папа пожал плечами. Наверное, правильно. С самого начала договорились. У нас доверительные, дружеские отношения. Никто никому не запрещает. Мы договорились.

– Правильно, мам, а куда тебе ходить? – говорю. – Конечно, раз в неделю только и надо.