Дмитрий Лагутин - Слышимость

– Друг может услышать от друга то, – он выдержал паузу, – чего никогда не услышит от врага.

Я закивал понимающе.

***

После ужина мама пошла отдыхать, а дед – ставить новый замок.

Я долго мыл посуду – вода плохо уходила из раковины, и нужно было ждать, пока ее уровень упадет, или играть с напором, делая его то сильнее, то слабее.

За спиной гасло понемногу окно – я видел, как тускнеет его отражение в стеклянной дверце шкафа с посудой. Радио перестало петь, заговорило мужскими голосами.

– Но ведь не случайно они оба – Юрии! – восклицал один голос.

– Не случайно, разумеется! – соглашался второй.

– И обратите внимание на темы их творчества, – вставлял третий.

С ним соглашались, а потом все три голоса начинали наперебой хвалить каких-то Юриев – а за что, собственно, и чем вообще эти Юрии знамениты, я понять никак не мог.

Из коридора сперва слышался дедов свист – беззаботный и даже веселый. Потом свист исчез, сквозь шум воды и гимны Юриям я слышал возню, постукивания. Потом дед запричитал недовольно – вполголоса – а затем ввалился в кухню – раскрасневшийся, с взъерошенными висками.

– Сведет меня этот замок в могилу… – ворчал он, распахивая один за другим шкафчики. – Юноша, будь лаской, напомни старику, куда он спрятал надфили.

Никаких надфилей я в глаза не видел.

Дед крякнул, обшарил все полки, до которых дотянулся, и уковылял в коридор. Я слышал, как он шумит, как что-то звонко падает на пол, как дед ругается смешными присказками. Наконец, раздалось торжествующее:

– Нашел!

Все три голоса из радио дружно вздохнули в восхищении – словно и они были рады дедовой находке. Я прыснул со смеху – и кинул в ящик последнюю вымытую вилку. Протер столешницу, по которой разбегались ручейки, выжал тряпку, обернулся на бледное, серое с голубым, с редкими малиновыми пятнами, окно, погасил в кухне свет и пошел к себе.

Но сидеть в комнате не хотелось. Я открыл форточку, закрыл, взял с кровати книгу, переложил на стол, выдвинул по очереди все ящики, выудил из-под тетрадей крошечный медный колокольчик – с блестящими вытертыми боками – позвонил в него, проверил кулек с ключами всех форм и размеров и вышел в столовую. Окно столовой горело – розовым, оранжевым – над домами разливалось яркое пятно, и было странно, что над двором небо совсем уже почти потухло, а здесь бушуют такие краски. Я заглянул к маме – она сидела над выкройками, подперев подбородок ладонью, лицо ее резко освещалось настольной лампой и оттого казалось застывшим, ничего не выражающим.

Я покружил по столовой, плюхнулся в дедово кресло, почти уже взял со столика его книгу, но потом соскользнул на корточки, кувыркнулся по ковру, вскочил и толкнул дверь в коридор.

Дед сидел посреди коридора на табуретке и скреб торец двери чем-то похожим на пилку для ногтей. При этом он хмурился и громко сопел носом.

– Вот, – буркнул он, не переставая скрести, – доведет меня этот замок. Ухи не лезут!

Я не понял.

– Ухи! У замка-то вон какие оказались! А у старого их вовсе не было! Глухой был! Как я!

Я подошел, поднял с пола новый, чистенький замок – тяжелый! По бокам из корпуса выступали продолговатые полоски-ребра.

Ухи!

– Помочь?..

Дед замер и посмотрел благодарно.

– Беги, благородный отрок, – сказал он и усмехнулся.

И добавил важно:

– Я справлюсь.

Я пожал плечами, постоял немного, руки в карманах, глядя на его старания – дед снова хмурился и сопел, закусив губу, от него по-прежнему пахло колбасой – а потом двинулся ко входной двери, на ходу втискивая ноги в сандалии.

– Ты куда это?

– Надоело дома сидеть, – ответил я, щелкая замком, – посмотрю, вдруг гуляет кто.

Я шагнул за порог, закрыл за собой, спрыгнул с крыльца и дернул шпингалет на калитке.

По улице шли коровы – огромные, понурые, с отвисшими животами. Их вели с поля через весь район, коровы изредка поднимали головы, мычали сонно, точно зевали, и продолжали путь, а за ними шагали двое пастухов – оба сухие, коричневые от загара, с футболками, накинутыми на плечи, так, что грудь оставалась голой. Один катил рядом с собой велосипед – как будто и его он пас в поле, а теперь гонит спать.

Пахло навозом.

Пастухи шли и лениво переговаривались – время от времени покрикивая на коров и щелкая по блестящим бокам хворостинами.

Когда коровы скрылись, я вышел из-за калитки, осторожно прикрыл ее, сделал несколько шагов и оказался на середине улицы, на дороге. Какое-то время смотрел вслед коровам, а потом развернулся и побрел в противоположную сторону, загребая сандалиями острые камешки.

Улица уходила далеко вперед, сужалась в точку, и казалось, что за точкой этой ничего нет – хотя я и знал, что там роща, а за рощей – поле.

Через каждые семь-восемь домов улицу пересекала другая, перпендикулярная, и тут была своя дорога – такая же каменистая, как наша, или голая, пыльная, или закованная в серый растрескавшийся асфальт, или – такое встречалось нечасто – гладко уложенная, с разметкой, бордюрами и тротуарами, автомобильная.

По небу тянулись малиновые сполохи, сияющее пятно расползлось, но по краям уже темнело, остывая. Над пятном небо было бледное, почти белое, а потом начинало синеть, густеть и опрокидывалось на восток сумрачным фиолетовым сводом, на котором мерцали несколько далеко отстоящих друг от друга – и оттого казавшихся одинокими – звезд.

Людей было мало, во многих окнах горел уже свет, по-прежнему свистели ласточки, крыши светились. На соседней улице жгли костер, и густой терпкий дым стелился по дороге, извивался, таял в траве. Где-то закричал не к месту петух, залаяла собака.

Я прошел несколько кварталов, свернул, потом снова свернул, последил за игрой в бадминтон – играли несколько девочек, стоя в кругу и запуская воланчик абы куда – дал ценный совет, попросился поучаствовать, получил отказ. Дошел до перекрестка, свернул еще раз, оказался у крыльца продуктового магазина – из раскрытых дверей пахло хлебом. На следующем перекрестке я расставил ноги как можно шире, навалился на облезлую колонку, сунул губы под ледяную струю. Вода хлынула в нос, брызги полетели на футболку, я зафыркал, отпрянул, утирая лицо, миновал переулок и оказался на широкой, засаженной с обеих сторон березами, улице, выходившей к вокзалу.

Вокзал был виден и отсюда – высокий, бледно-зеленый, с широкими окнами, башенкой и блестящим шпилем. Я немного помялся, а потом пошел к нему, прикидывая, успею ли вернуться до темноты.

Интересовал меня, конечно, не сам вокзал, а пешеходный мост, выгибающийся над рельсами.

Пятно света – малиновое – стало, между тем, таять, терять очертания – и поэтому я ускорился. А к мосту почти прибежал – и поскакал наверх, перепрыгивая по две ступеньки и перебирая руками по перилам.