Дмитрий Лагутин - Слышимость

Рыцарство

(Повесть)

Спросите кого угодно – нет в мире жука красивее жука-бронзовки!

Он похож на майского, но майский – холеный, неповоротливый, в хрупком, как говорит дед, пальто, а жук-бронзовка… Закован в броню, точно рыцарь в латы – и какие латы! Зеленые – от травы, с голубыми бликами – от неба, с золотыми – от солнца – будто ковало их само лето!

А у того, что полз по моему столу, по скучной библиотечной книжке, которую надо читать по десять страниц в день – у него латы сквозь зелень теплились оранжевым, точно в них отражался закат.

А до заката было далеко – часы в столовой хрустнули, заскрежетали: девять утра. Я сидел в своей кровати и смотрел, как ползет по столу жук-бронзовка.

Как он попал в мою комнату?

В июне в палисаднике расцветает шиповник – и на него слетаются со всех концов света бронзовки – на свой рыцарский пир. Но палисадник – с той стороны дома, мои же окна выходят во двор, а во дворе у нас шиповник не растет.

Разве что залетел в столовую, прополз через нее сюда – под дверь? как кошка не сцапала? – и забрался на стол. Вот развлечение, ничего не скажешь.

Я прислушался. На кухне – возня какая-то, сковорода шипит. Стукнул в стену – сестре. Тишина.

Жук подполз к краю стола, замер в нерешительности.

– Отставить! – скомандовал я и вскочил.

Жук попятился от края, попал в пятно солнечного света, накрывающее стол, латы его засверкали.

Я взял карандашницу, вытряс карандаши на кровать, двумя пальцами подхватил растерянного жука и бережно опустил на синее пластиковое дно. Латы тут же потухли. Жук стукнулся лбом в стенку карандашницы, заскреб лапками.

– Отставить панику!

Я поставил карандашницу на стол, накрыл тетрадью и стал одеваться. Потом собрал карандаши и затолкал их в тумбочку, наспех застелил кровать, дотянулся до форточки и открыл ее. В комнату хлынула утренняя прохлада, засвистели птицы, загудела издалека дорога.

Лето!

Двор сиял, утро было ясное, на небе – ни облачка. По стеклу шуршал широкими листьями плющ, топорщился прозрачными изумрудными завитушками. Вздрагивала под ветерком – и оттого будто пританцовывала – сирень, усыпанная пушистыми гроздьями цветов, водила тяжелыми ветвями старая яблоня, и только сарай стоял строгий и неподвижный – втыкался темным, в пятнах мха, шифером в небо и смотрел на двор мутным окном.

Из-за забора вставала крыша Витькиного дома, из-за нее – искрящаяся листвой береза.

Я снял с карандашницы тетрадь – жук, до этого не прекращавший скрестись, затаился.

– Терпение, мой друг, – сказал я жуку.

Я закрыл карандашницу ладонью, толкнул коленом дверь, вышел в столовую, толкнул коленом еще одну дверь и оказался в коридоре.

Из кухни в коридор сыпались звуки – шумела вода, звенела посуда, бубнело радио. Пахло яичницей. Дверь во двор была распахнута, и за ней все светилось, пели птицы. По ногам зябко потянуло.

– Дед! – крикнул я, втискивая ноги в сандалии. – Дед!

Вода перестала шуметь.

– Я во двор! На минуту!

Вода снова зашумела.

Я выпрыгнул на крыльцо, оглянулся, поднес карандашницу к уху и послушал, как скребется жук.

Меня обдало ветром, с писком промчались над забором воробьи – точно кто-то швырнул из-за забора горсть гречки. Я убрал ладонь от карандашницы.

– Попр-рошу пока не улетать.

Я нарочно растянул «р» – для солидности.

Жук в нетерпении возил лапками по дну карандашницы. Солнечный луч упал на латы, они загорелись оранжевым.

Я в два шага оказался у ворот, кряхтя, забрался на них, с них – прижимая карандашницу к груди – влез на пологий козырек над крыльцом, прижался животом к лестнице, прибитой прямо к шиферу, и пополз на крышу.

***

С крыши – с холодного после ночи, шершавого гребня, на который можно усесться как на спину коня, свесив ноги в разные стороны – с крыши было видно улицу, палисадники, широкую, усыпанную камнями дорогу, несуразные коробки гаражей. Все терялось в кронах – березы, клены, ива, невообразимо высокий тополь, похожий на сторожевую башню, бесчисленные кусты сирени. И – море из крыш, расходящееся во все стороны. Шифер, черепица, трубы, флюгер-пегасик, антенны, белые пузыри спутниковых тарелок, чердачные окна, мансарды.

За три улицы горели золотом купола храма, вдалеке вставал шпажкой шпиль вокзала.

Ветер гулял по округе, гладил листву, тянулся ко мне, ерошил волосы. Небо лежало чистое, прозрачное, бледно-голубое – и казалось стеклянным.

Сладко пахло сиренью.

Я пришпорил крышу и опрокинул карандашницу в руку. На ладонь упал жук – перекувыркнулся, зацарапался недовольно, из-под сияющей брони показались кончики тоненьких смятых крылышек. Я осторожно посадил жука перед собой.

– Лети! – воскликнул я. – В добрый путь!

Жук замер, потом засеменил по гребню – от меня. Латы его горели – глазам больно. Жук остановился, выглянул за гребень, в палисадник.

В самом центре палисадника раскинулся шиповник – в белой бахроме цветов.

Жук развернулся и пополз ко мне. Потом – опять от меня, но робко, неуверенно. Наконец, остановился и задумался.

– Лети же! – прикрикнул я. – Добрый путь!

Жук лететь не хотел.

И тут я увидел, как от перекрестка к нашему дому шагает Саша Виноградов, он же Виноград, он же Телебашня, он же Циркуль.

Циркулем его окрестил дед:

– Что это, – сказал он за обедом на прошлой неделе, – за циркуль вокруг нашего дома круги чертит?

И сестра густо покраснела.

Саша Виноградов, второкурсник машиностроительного института, победитель областных олимпиад, надежда отечественной инженерии – долговязый, длинноногий, не умеющий причесываться, с длинным носом и тонкими усиками, над которыми можно только смеяться, шел к нашему дому и курил папиросу. На нем была джинсовая куртка, под мышкой он держал какой-то сверток.

Я посадил жука в карандашницу.

Саша Виноградов увидел меня издалека, закашлялся, бросил папиросу за спину. Замедлил шаг и присел завязать шнурки – раздумывал, что ему делать.

Наконец, он выпрямился, пригладил непослушный чуб и подошел к палисаднику.

– Привет, – сказал он, помахал мне рукой и изобразил улыбку.

Я смотрел на него сверху и молчал.

– Я это… – он положил ладонь на калитку и тут же убрал. – Мы… Таня дома?

– Нет.

Он растерялся.

– Но… Она же…

– Ушла, – сказал я беззаботно. – Утром позвонил кто-то, и она ушла.

Он закусил губу, усики зашевелились.

– А когда придет, не сказала?

Я покачал головой.

Он замолчал, взъерошил и без того торчащие во все стороны волосы.

– Мы с ней… Сегодня в кино идем… Я думал…

Я нахмурился.

– Про кино я не в курсе. Ей учиться надо, а не в кино ходить. У нее экзамен в понедельник.