Дмитрий Лагутин - Слышимость

– О! – сказал довольно дед.

Холодильник замолчал.

Дед сдвинул очки на кончик носа и посмотрел на жука. Потом протянул ладонь через стол – жук ухватился за палец и вскарабкался на него. Несмело прошелся по сухой широкой ладони до желтоватого, в темных пятнышках, запястья и замер.

– Ишь ты, каков паладин! – дед свободной рукой снял очки и прищурился, веки его задрожали. – Прямо светится! И как светится! Зарёй! Нет в мире жука, красивее жука-бронзовки!

Он взял жука двумя пальцами и опустил на газету. Жук сделал несколько несмелых шагов, дополз до ближайшей железки, ощупал ее, развернулся, пополз в другую сторону.

Спина его переливалась и сверкала – и даже на лапках мерцали крошечные искорки.

– Сам ко мне приполз, утром еще, – пояснил я.

– Выпусти.

– Не хочет.

Жук дополз до замка, встал на дыбы и полез внутрь.

Дед усмехнулся.

– Я ему мха нарвал.

– Ему трава нужна, листья – что ему твой мох?

Я пожал плечами.

– Чего не доедаешь?

Я скривился, дед всплеснул руками.

– И что, выкидывать прикажешь?

Я оглянулся по сторонам.

– Кошке отдам.

Дед сделал грустное лицо.

– А ведь я старался, жарил. Вот, думал, внучок порадуется. А внучок…

Я передразнил его и затолкал яичницу в рот, зачавкал.

– Вот! – воскликнул дед. – Поступок настоящего мужчины! Даже жук вылез посмотреть.

Жук действительно высунулся из замка и как будто смотрел на меня.

На подоконник – с той стороны – приземлился голубь. И тоже стал на меня смотреть – удивленным оранжевым глазом. Шея у него была гладкой, сине-зеленой – и тоже блестела в лучах солнца.

Голубь промаршировал по подоконнику туда и обратно и снова уставился на меня.

– Зоопарк, – прокомментировал дед, улыбаясь. – Лето!

Он вдруг стал серьезней.

– Когда рыбачить пойдем? – спросил он меня нарочито строго.

И даже брови насупил – косматые и белые они сошлись на бледной переносице.

– Когда-когда… – повторил я.

Я любил рыбалку, но мне хотелось подурачиться.

– Когда-когда…

Я картинно вздохнул и встал, отнес посуду в раковину – на ходу допивая холодный, ужасно сладкий чай.

– Вот, – вздохнул дед. – Зовешь внучка на рыбалку…

Он тоже дурачился – я по голосу слышал.

– А вот помру я, – он повысил тон. – Как помру! И будешь ты тогда – не ходил с дедом, вздыхал, нос воротил.

Я залил тарелку водой и повернулся к нему.

– Дед, – сказал я строго. – Не валяй дурака.

Дед сделал удивленное лицо.

– Есть не валять дурака!

И засмеялся.

– Я во двор схожу, – сказал я. – Травы нарву.

Дед перестал смеяться, кивнул на посуду в раковине.

– Вернусь – помою, – сказал я искренне.

И прибавил:

– Хорошо?

Дед развел руками.

– Разве вас удержишь?

Я отвесил ему поклон, сделал радио погромче – музыка так и играла все это время, не меняя темпа и ритма – и посадил протестующего жука в карандашницу.

***

Во дворе было жарко, терпко пахло листвой – и сиренью, конечно. Пели птицы. Ветер то наваливался на кроны, то отступал – и горячий воздух тут же застывал, начинал густеть.

Надо мной небо было бело-голубое, точно выцветающее от жары, а из-за Витькиной крыши, из-за березы, вставали макушки облаков – белоснежные, плотные.

Я прошелся по двору взад-вперед, заглянул в пыльное окошко сарая, прислушался к скворечнику на яблоне, потом нашел место, в котором трава была особенно густой – а в нашем дворе это несложно – сел на корточки и вырвал два приличных пучка.

Трава рвалась неохотно, с треском.

– Извольте отведать.

Я достал жука из карандашницы, втиснул в нее траву и вернул жука на место. Он тут же провалился на дно, засучил по траве, ухватился, перевернулся, вынырнул из зарослей и посмотрел на меня.

– Приятного аппетита, – кивнул я жуку.

За забором проскрипело ведро, зашумела вода, забила гулко о дно. Солнце пекло макушку и сыпало лучи в карандашницу – жук сверкал.

Я размяк и уже готов был усесться на траву, как вдруг услышал – отсюда! – что кто-то звонит в дверь.

В один прыжок я оказался у кухонного окна, встал на цыпочки, ухватившись за подоконник, и увидел – сквозь кухню, мимо привставшего с пинцетом в руке деда, мимо холодильника, радиоприемника, шкафа с посудой и круглого циферблата на стене – увидел, как выпрыгивает в коридор и бежит к двери сестра.

Не добежав два шага, она остановилась, пригладила волосы, подошла вплотную, посмотрела в глазок и спокойно открыла – и я сразу узнал выросшую перед ней фигуру Саши Виноградова – по всклокоченным волосами.

Я знал, что будет дальше. Поэтому я отскочил от окна, подхватил карандашницу с закопавшимся в траву жуком, прыгнул к сараю, скинул засов и дернул на себя тяжелую, не желающую поддаваться дверь. Дверь прохрустела по траве, и из темного проема на меня дохнуло затхлостью – потревоженная пыль заклубилась, засверкала в лучах солнца. Свет выхватил из мутного сумрака угол верстака, грубый деревянный пол, громоздящиеся друг на друга коробки; я прыгнул внутрь и захлопнул дверь – все погасло. Только в окошко падали вязкие неяркие лучи – растекались по верстаку, ощупывали то немногое, до чего дотягивались.

Я замахал рукой – разгоняя перед собой облако пыли.

Чего только нет в сарае! Коробки, банки, ведра, старый комод, сундук с блестящими петлями, сложенная раскладушка с ржавыми пружинами, мои санки, мой велосипед – трехколесный – железные дуги для теплицы, доски, шифер, тряпье, рулоны целлофана – и это только на виду!

За рукавом потянулся целый моток густой паутины. Паутина была повсюду – висела лохмотьями, разворачивалась узорами – но я не увидел ни одного паука – все куда-то попрятались.

Я стряхнул паутину, поставил карандашницу на верстак – рядом с подсвечником.

Из массивного, в потеках воска, бронзового подсвечника торчал желтый огарок свечи. Если мы с Витькой забирались в сарай вечером, мы обязательно зажигали свечу. Все тогда приходило в движение – оранжевый свет дрожал на предметах, очерчивал резкие тени, мерцал, отражался в мутном стекле окна. Витька бледнел, заводил шарманку про заброшенный дом.

Я и сейчас потянулся было к спичкам – но одумался, перегнулся через верстак и ткнулся носом в окно, стараясь хоть что-то разглядеть.

Передо мной переливались яркие пятна – зеленые, синие, белые, можно было различить силуэт дома, яблони, но очень смутно.

Справа от меня, в нескольких сантиметрах от щеки, пробежал по оконной раме паук-косиножка – он высоко вскидывал свои тонкие лапы и суетился, торопился скрыться.

Я заглянул в карандашницу. Жук примостился в траве и тихонько сидел – как будто спал. Я оперся о верстак и стал ждать.

Было тихо – только заурчал вдруг совсем рядом, над окном – на крыше, быть может, –голубь. Я посмотрел на лаз – в потолке темнел квардратный проем, сквозь него можно выбраться под крышу, но там ничего интересного нет, там только паутина и дубовые веники, которые дед когда-то навязал для бани да забросил.