Дмитрий Лагутин - Слышимость

Я сделал задумчивое лицо.

– Надежный друг познается в ненадежном деле.

Она закрыла лицо ладонями.

– Только не начинай. Дай ты мне позаниматься, у меня экзамен!

Я прищурился.

– У нее экзамен, а она в кино собирается?

Она вспыхнула.

– Ты что себе позволяешь?

Она отвернулась и склонилась над книгой, но я видел, что у нее даже шея покраснела.

В столовой заскрипели половицы, и я услышал голос деда.

– Вы где прячетесь?

Половицы заскрипели в зале.

– Таня?

Сестра привстала, отодвинула стул.

– Мы здесь! – крикнул я.

Дверь приоткрылась, в комнату заглянул дед.

– Учитесь? – спросил он. – Молодцы. Идите есть, вас не дозовешься.

На обед был рассольник – самый невкусный из всех супов. Я цедил его и морщился – пока дед не тюкнул меня ложкой по макушке.

– Ну-ка ешь, – сказал он, дуя на ложку.

Так дуют на только что выстреливший мушкет.

Я шумно выдохнул, зажмурился и одолел тарелку.

За окном творилось что-то невообразимое. Двор продолжал сиять, но темные провисающие тучи заволокли все небо, и казалось, что двор сияет сам по себе.

Только короткая полоса тени, лежащая перед домом и едва касающаяся клумб, выдавала присутствие солнца где-то наверху, над крышей.

Ветер свирепствовал. Цветы в клумбах жались друг к другу, вскидывали в испуге разноцветные головы. Яблоня размахивала ветвями так, словно боролась с кем-то, береза за Витькиным домом раскачивалась из стороны в сторону, по двору летели какие-то листья, бумажки.

Вдалеке туча прорывалась лохмотьями – и от них тянулись вниз темные полосы дождя.

До нас донеслось урчание грома.

Дед качнулся на стуле и щелкнул приемником, который до этого бормотал что-то неразборчиво. Приемник замолчал.

Я отодвинул тарелку и посмотрел на сестру.

– А что за фильм? – спросил я беззаботно.

Сестра залилась краской, отвернулась к окну и пребольно пнула меня ногой – под столом, в голень.

***

После обеда дед пошел в столовую, сестра убежала к себе – учить – а я остался мыть посуду.

Я включил радио и долго искал хоть что-нибудь интересное. На одной волне играла все та же бесконечная музыка – без мелодии и ритма – на другой разбирали основные ошибки садоводов-любителей, на третьей шел аудиоспектакль – что-то про луну.

Я оставил аудиоспектакль, но все равно ничего толком не услышал, потому что зашумел водой – а делать громче мне не захотелось. Я выхватывал какие-то обрывки, но общего смысла не понимал – и только отмечал, что у диктора очень красивый хриплый голос и что имей я такой голос, я был бы счастлив.

За окном бушевал ветер, тучи выглядели еще тяжелее, прогибались, тянулись к крышам, но двор оставался все таким же светлым и как будто смеялся над непогодой.

Я вспомнил о жуке и удивился – за весь обед я о нем ни разу не подумал! Вспомнил его броню – зеленую, с переливами – вспомнил, как он не хотел лететь с крыши – а мне не впервой было выпускать бронзовку с крыши. С крыши бронзовка летит как звезда – закачаешься. Сияет, огнем горит.

Вспомнился мне поход в террариум – в Москве, с дедом – вспомнились огромные, жуткие жуки – носороги, скарабеи. В террариуме и без того было душно, а я еще и от испуга весь вспотел – не жуки, а чудовища. То ли дело – майский, бронзовка, июньский-малыш, с мохнатым воротничком. Главное – не думать, что когда-то они были личинками и лежали в холодной весенней земле; и тогда все будет отлично.

С яблони соскользнула, цепляясь когтями за ствол, кошка. От ветра у нее шерсть стояла дыбом. Она перебежками добралась до клумбы под окном, влезла в самую ее гущу.

Я как раз закончил – выжал губку, ладонью сгреб в раковину брызги, вытер руку о штаны. Подошел к окну и дернул форточку.

– Туся! Кыс-кыс!

Мне в лицо ударила тугая струя сухого воздуха, по столу поползли салфетки.

Кошка выглянула из волнующейся клумбы, прищурилась. Юркнула куда-то вниз, а потом вдруг взмыла к форточке, точно ее подбросили – и заскребла лапами, втискиваясь внутрь.

Я сделал приглашающий жест.

– Милости прошу.

И добавил строго:

– Только не на стол.

Кошка презрительно посмотрела на меня, сжалась, как пружина, и прыгнула сразу на пол, к холодильнику. Тут же выпрямилась и пошла в коридор, нервно подергивая хвостом.

Я шагнул за ней, обогнал и с торжествующим видом прыгнул в столовую – закрыв за собой.

– Прошу меня извинить.

Дед спал в кресле – с книгой на груди. Рот его был приоткрыт, и в нем поблескивали неярко серебряные коронки. Дед никогда не храпел, но почти всегда во сне тоненько свистел носом – и на этот раз тоже.

Тикали часы, столовая была залита светом – и в широких лучах плавали пылинки. За окном было совсем ясно, небо синело, далекие купола ослепительно сверкали. Только ветер здесь был такой же – по улице неслись волны пыли, кусты в палисаднике складывались вдвое – и посреди всего этого стоял прямо на дороге мальчик из дома напротив. Он был младше нас с Витькой, и мы с ним не общались – обычно он бегал в ватаге таких же мелких, но тут почему-то был один.

Он приседал на одну ногу, заводил назад правую руку и швырял вверх по диагонали камень с привязанной к нему лентой из аудиокассеты. Камень давал широкую дугу, лента, сияя, тянулась следом, ложилась ровным, как у кометы, хвостом. Мальчик подбегал к камню, подбирал его и снова бросал – в обратную сторону.

Ветер трепал ему волосы, футболка надувалась на манер колокола.

У меня даже в носу защекотало – так мне захотелось тоже покидать камень с пленкой. Я положил локти на подоконник и следил. Мальчик кидал и кидал, кидал и кидал – по одной и той же траектории – и всякий раз завороженно следил за лентой, задрав подбородок – а потом, когда ветер стал еще сильнее и кусты совсем легли, он вдруг бросил камень в траву и стал прыгать – он разбегался по дороге и подпрыгивал, поджимая тонкие ноги к животу. Сперва я не понимал, в чем суть, но потом заметил, что прыгает он только в одну сторону – по ветру, для разгона раз за разом возвращаясь назад – и прыснул со смеху, даже дед забурчал что-то сквозь сон.

Мальчик надеялся, что ветер его… подбросит? Пронесет? Не знаю, на что он там надеялся, но лицо у него было одновременно и сосредоточенное, и испуганное – прыгая, он приседал к самой земле, и в воздухе у него футболка задиралась до подмышек. И руки он растопыривал в стороны – только что не махал.

Вскоре он, видимо, устал – потому что сел на корточки у дороги и какое-то время просто сидел, глядя в конец улицы. Потом выпрямился, снял ботинок и запрыгал на одной ноге – вытряхивая ботинок на дорогу. Потом обулся, нашел в траве камень и пошел к дому, волоча камень за собой – за ленту. Открыл калитку палисадника, устало взобрался на крыльцо, позвонил в звонок.