Юрий Андреев - Кружева из Брюгге

Фёдор решительно замотал головой:

– Если помнишь, он приезжал ко мне несколько раз, оставался на недельку. Мне всегда казалось: больше для успокоения совести. Творчество сосредоточенности требует и тишины. Невозможно вот так, с панталыка, мастером стать. Чудес не бывает, по крайней мере я в них не верю.

– Ну не скажи, это от организации психики зависит. Вспомни: импрессионисты свои шедевры в трактирах писали. И потом, может в человеке копилось годами и вот, вырвалось наружу, – рассудительно заметила Лера. – Не спеша, словно на выставке, она прошла вдоль стенки, любуясь полотнами. – Не знаю уж, чьи они, но мне нравятся: свету много, и он такой необычный, завораживающий.…Кстати, а как ты узнал о них, Димыч сам показал? – она кинула на однокашника подозрительный взгляд.

– Получилось чисто случайно, – замялся Фёдор, вспомнив о первопричине визита.

– Понятно, – Лера хмыкнула и засобиралась. – Если я тебе больше не нужна, давай двигаться к выходу, а то у меня ещё масса вещей не упакована.

Обратную дорогу оба шли молча. На улице слегка подморозило. В свете уличных фонарей кружились робкие снежинки, первые вестники прорвавшейся к столице зимы. Долгожданная встреча, в сущности, закончилась ничем. Авторство новоявленных полотен Леру не волновало нисколько или, по крайней мере, она не собиралась обсуждать это с Фёдором. Ему стало страшно обидно, что сейчас они расстанутся и такого случая поговорить по душам больше не будет.

– Лер, скажи, а почему этот моряк тебя бросил? – внезапно выпалил Фёдор.

Она остановилась в недоумении и сообразив, о чём он, вопросительно усмехнулась:

– Я о нем и думать забыла. С чего это ты вдруг взял?

– По осени встретил нашу сокурсницу, они с мужем в Тарусском доме творчества отдыхали, – соврал Фёдор. – Какой-то доброхот не так давно пустил слух.

«Вот скотина, ещё друг называется.…На свою сторону переманить не удалось, теперь, чтоб базар продолжить, ужалил: мол, понятно, почему ты своего муженька защищаешь. Врезать бы Федьке прямо сию минуту, чтоб впредь распускать бабские сплетни неповадно было», – в бешенстве подумала Лера, но вовремя сдержалась.

– Этот лейтенант только изображал моряка, а сам болтался в адъютантах у одного родственника в ожидании назначения в загранку, – ответила она ровным тоном, как говорят с ребенком, сморозившим глупость. – Когда назначение подошло, просто поставил перед фактом: бросай Строгановку и выходи за меня замуж. А я возьми да откажись. Тут его мужское самолюбие оскорбилось: решил облагодетельствовать глупышку, а она вместо того, чтоб вешаться на шею, фордыбачить вздумала. Пустил руки в ход, мол, никуда не денешься, и не таких обламывали, и получил в ответ.

– И потом никогда не жалела?

– Нет, как представила, что этот урод мною, как матросиками, всю жизнь командовать станет, – замедлив шаги, Лера умолкла и невольно скривилась. – …Дальше не надо провожать, тут уже недалеко, – добавила она после паузы и кивнула на светящийся вход в метро. – Ты поспеши, иначе на электричку опоздаешь…

«Глупо вышло, – расстроенно подумал Фёдор, – в кои веки свиделись, она мне так обрадовалась, а я повел себя, как пацан. Вместо разговора по душам под хорошую закуску заставил занятую женщину в студию тащиться, в мужские склоки вникать. И напоследок еще язык по-бабски распустил. Что на меня нашло?»

– Если тебе вдруг понадоблюсь, звони, у меня теперь тоже мобильник есть, – протянув карточку, он неловко чмокнул Леру в щёку и быстро скрылся в переходе.

Уже четвертые сутки Димыч катил из городка в городок по западным провинциям России. Рядом, за рулем подержанного джипа, восседал друг детства – Валька, на заднем сидении дремала его нынешняя пассия – смазливая журналисточка с какого-то заштатного телевизионного канала. Тихонько мурлыкало Авторадио. Застывшие в ожидании снежного покрывала поля вдоль Калужской дороги навевали многовековую российскую дрему.

Поездка хоть и образовалась чисто случайно, была для Димыча единственным выходом из сложившейся ситуации. Рассказать Лере в тот же вечер про истинную цель визита Виталиуса он так и не решился, лишь упомянул о предложении продать Маковского, а о выходке Федора не стал распространяться вовсе. Уставшая Лера в ответ лишь кивнула головой, но уже наутро стала буравить мужа настойчивыми взглядами. Димыч чувствовал, что долго он не продержится, но тут, как в сказке, раздался телефонный звонок.

– Привет, старик! – прозвучал в трубке знакомый с детства голос. – Один мой знакомый кое-какие старые картины хочет в хорошие руки отдать. Но всё не так просто, он под Брянском обитает, на машине 6-7 часов езды. Я собираюсь в ту сторону завтра в первой половине дня. Перед этим нужно ещё в пару-тройку мест заскочить ненадолго, материал для телевидения отснять. Ну, так как?

Со старыми друзьями лучше дел не иметь, иначе их потеряешь, но на этот раз, мечтая под любым предлогом исчезнуть с глаз Леры хоть на несколько дней, Димыч решился.

– Согласен и даже бензин оплачу, – быстро ответил он, чтобы приятель, не дай Бог, не передумал. – Только я из своей студии двину. Если еще помнишь, это рядом с проспектом Мира, от Садового недалеко, – на другом конце провода хмыкнули и положили трубку.

Валька как был, так и остался человеком непредсказуемым. Когда-то они соседствовали квартирами в одном из больших серых домов на Автозаводской, а в школе сидели за одной партой. Видимо предчувствуя, что в недалёком будущем будет водить машину, Валька всегда выбирал место слева у окна. Он был единственным ребёнком в семье обеспеченных родителей, много читал и привык во всем первенствовать. Димыч всегда молча признавал интеллектуальное превосходство друга и единственное, в чем его превосходил – это искусство рисования. Часто во время уроков он делал на полях тетрадки зарисовки учителей и отвечавших у доски учеников, удивительно точно схватывая позы и выражения лиц персонажей. Фигурки выходили смешными и вызывая живейший интерес одноклассников на переменках.

Именно это обстоятельство странным образом не давало покоя Вальке, творческая натура которого требовала постоянного внимания к своей персоне. Упросив родителей купить фотоаппарат, он быстро освоил необходимые азы и стал, в противовес другу, делать тайком на уроках снимки. Однажды Валька притащил в школу пачку фотографий. Старшая вожатая развесила их на самом видном месте – возле расписания уроков, и на переменках возле выставки теперь вместе с учениками толпились и учителя. Успех был настолько шумным, что Валька во всеуслышание объявил, что станет фотохудожником.

Больше всего Вальки заявление не понравилось его матери, которая считала это занятие недостойным ее сына, и вскоре Вальку с дальним прицелом запихнули в престижную французскую школу. Вальке эта затея не нравилась. К тому времени он уже обзавёлся любительской кинокамерой и всерьез нацелился на кинематографию. Но на вступительных что-то, по его выражению, не срослось, штурмовать вершину еще раз через год Валька посчитал для себя недостойным, и легко поступил на исторический.