Марат Зайнашев - Дневник Неизвестного

О соседе своём он, конечно, думал хорошо; любил его за неизбывную своенравность, за, пусть и наивную, но всё же свободу мысли и за силу воли, что могла сойти и за глупость, но позволяла ему плевать на привычные порядки общества, не работать и только получать какое-то мизерное пособие, бог знает за что и почему ему выдаваемое, но на которое, тем не менее, можно было по крайней мере скудно питаться. Дружили они с совсем недавнего времени, но Саша рад был принять того к себе, тем более что хоть так он мог получать, пусть и небольшое, однако же удовольствие от нахождения у себя в квартире, где, по его мнению, лишь «гнёт и унижение».

Самуил, между тем, был в принципе единственным посторонним человеком, допущенным Сашей увидеть весь «стыд и позорище» своего дома. Саша несоизмеримо сильно трепетал по поводу собственного жилища и презирал себя за то, что ничего не меняет, хотя, впрочем, всегда находил для себя же отговорки по типу: «Ну, вот помрёт и посмотрим…» или «Как только она помрёт, так сразу всё наладится!», а иной раз, когда это не помогало, заглушал осознание плачевного положения какими-нибудь заоблачными мечтами, или, попросту усаживаясь за старенький компьютер, забывался в видеоиграх.

На автобус Саша всё-таки успел. Пятничный день придавал ему внутренних сил, однако, как и всегда, сев в самый конец автобуса, он старался уснуть, урвать ещё хоть немного времени, но, как и всегда, ему мешали запахи садившихся рядом мужиков, уже с утра щеголявших такими перегарами, какие быка с ног свалят. Мало того, перегар вперемешку с чесноком, да ужасно противным мускатным орехом, якобы перебивающим запах алкоголя – действенней и быть не может смеси, чтобы на весь день наполнить человека чувствительного и непьющего отвращением к окружающим и раздражить его нервы до крайности.

Саша морщился, дышал через воротник толстовки и изо всех сил старался не задохнуться. Ему порой даже было смешно, казалось, будто все они делают это специально, лишь бы его ещё больше взбесить и в конец растрепать ему ганглии.

В такие моменты он ненавидел весь автобус, пропахший бензином; ненавидел водителя, неаккуратного и вечно спешащего так, что Сашу подкидывало и встряхивало до треска в мозгу; ненавидел поддатых, вонючих мужиков, окружавших его со всех сторон; снова ненавидел водителя, который включал радио, рассчитанное на недоумков так громко, что наушники с собственной музыкой становились единственным, пусть и частичным, но всё же облегчением этого страдания; ненавидел себя: за то, что изо дня в день он продолжает склонять голову и смиренно терпеть столь ему опостылевший образ жизни; и за то, что в который раз он, идиот, забыл наушники дома.

Однако же, было там и кого любить. Искренне он любил своих прямых коллег по работе, – с ними, к слову, ему повезло. Они весьма отличались от остальной массы тамошнего его окружения, Саша питал к ним тёплые чувства уже по крайней мере потому, что в автобусе они ездили редко. Все они и каждый по отдельности чем-то радовали его, хотя он не вполне принимал этой своей к ним теплоты, старался держаться отстранённо и как можно менее контактно, сам даже не понимая отчего. Вечно он невольно улыбался им при встрече, проявлял свою природную душевную доброту и, здороваясь очень уважительно, чуть не кланялся, а внутри так и горело от бессилия себя остановить и объяснить себе же, для чего он столь вежлив и тактичен.

Приехав на работу, Саша ощутил постоянную внутри желудка двухпудовую гирю. Его тянуло к земле желание упасть и умереть. В голове путались мысли, перемежаясь с яростных на смиренные, первые из которых праведным пламенем уничтожали все его принципы и ценности; а вторые, – так ему представлялось, – золотой искрящейся дланью рассудка и порядка уравновешивали эту борьбу, выставляя наружу спокойный улыбающийся лик. Так он и вошёл в привычную, и одновременно непривычную, обыденную, рутинную и столь ненавистную рабочую среду: улыбаясь.

– Доброе утро! – По привычке произнёс Саша, протягивая руку всем своим коллегам грузчикам.

Саша работал именно грузчиком на большом промышленном складе, а места хуже для молодого человека, обременённого столь многим и главное – необъяснённым и непонятым стремлением к туманным высотам, найти было нельзя.

Поздоровавшись, Саша снял с себя толстовку и сел за стол, где все проводили спасительные минуты отдыха, играя в «тыщу» или «дурака».

Первые пятнадцать минут, как всегда, каждый из работников совершал общий утренний моцион в форме расхлёбывания горячего чая из огромных кружек. Чай в них остывал долго и все негласно радовались освобождению пары лишних минут, в особенности приятных тем, что они будто бы непричастны к этому действу, что: «вот, мол, чай виноват».

Рядом с Сашей по обыкновению сидел старший грузчик – здоровенный мужик, кружка которого была ну уж слишком большой. Его звали Олегом, и чая он пил больше всех, сидел к Саше ближе всех, и хлюпал с наслаждением своим горячим чаем в разы громче всех. Хлюпал так, что уши закладывало.

Можно себе представить страдания любого культурного человека, попавшего в такую обстановку, а уж страдания раздражительного и уже совершенно раздражённого Саши, забывшего, мать их, наушники, доходили до пароксизма. Единственное, чем он старался себя успокоить, была положительная черта Олега – едва ли не абсолютное, необъяснимое и пугающе молчаливое логическое мышление. Напоминая себе об этой его черте, Саша изо всех сил старался не ударить великана по лицу. Фамилия у него была очень подходящая – Логичёв, на что Саша всегда обращал внимание. Возможно даже больше, чем следовало.

В общем, день был не из приятных. Кроме Логичёва с Сашей работали ещё два грузчика: Азилов Саид и Константин Пасевич. Оба сидели чуть поодаль от Саши и оба, как всегда, весьма оживлённо спорили о каких-то политических новостях, нервирующих его ничуть не меньше непрекращающегося хлюпания со всех сторон.

Время моциона вышло. Стукнув кулаком по столу, Пасевич, с видом полным энтузиазма встал и сообщил, что сегодня «Кровь из носа» необходимо что-то куда-то перетащить, и, важно отчеканив слог, двинулся из-за стола, зазывая с собой Саида. Саид весело подскочил и, продолжая шумную полемику о неугодных властях, вприпрыжку помчался за ним.

Бригадир поднялся вяло, заняв вдруг, вытянувшись во весь рост, практически всё пространство небольшой обеденной комнаты; как и всегда он задел головой, лысеющей смешной тонзуркой, лампу, висящую, по его мнению, слишком низко, тихонько матюкнулся и отправился на улицу курить.

Саша не хотел вставать со скамьи. В его голове неустанно повторялось: «дискомфорт, дискомфорт, дискомфорт!», и желание вырваться из этой адской круговерти нарастало с каждой мыслью о работе, абсолютно ему «ненужной, опостылевшей, осточертевшей!» – внутренне вскрикивал он.