Марат Зайнашев - Дневник Неизвестного

Домой Саша добирался автобусом. Было девять утра и автобусы небольшого городка разъезжали почти пустые, как раз покончив с основным потоком людей. Тем не менее, как Саше ни хотелось сейчас одиночества и спокойствия, он всё же умудрился повстречать знакомого, хотя и единственного, наверное, во всём городе его знакомого, которого он спокойно терпел, а к семье его даже испытывал тёплые чувства.

Знакомый этот – сорока лет мужчина, сухой, будто измождённый, не слишком высокий, но кажущийся таким в силу худобы, смуглокожий, с проседью в волосах и усах.

– Домой? Уже отработал что ли? Здорово, Сашка, – бодро, быстро, но чуть не шёпотом произнёс мужчина, едущий в пустом автобусе стоя, улыбаясь и поводя глазами в сторону где, по-видимому, как он знал, находился дом Саши.

– Здравствуй. Да… отпросился. Устал, – отрывисто ответил Саша, протягивая руку. – А ты, опаздываешь? Давно мы, кстати, уже не виделись. Как пацаны? Как жизнь? – выдавливал из себя Саша вопросы, интересующие его меньше всего вообще и в особенности сейчас, пытаясь настроиться на разговор из уважения. – Так Лиля же беременна была! Ну, какой месяц уже? – тут Саша обратил внимание на сидение, у которого стоял его знакомый, что-то придерживая. Там была корзинка с цветами, всевозможными фруктами и блескучей почётной лентой с надписью «Моя героиня!».

– Уже не месяц, а первый день жизни, – снова быстро и как-то робко, стесняясь собственных слов, сказал мужчина.

– Так ты к ней едешь? Поздравляю! – Саше требовалось всё больше усилий для проявления неравнодушия. – Кто там? Как назвали?

– Да ещё не назвали. Выдумывали много разного, но так и не сошлись. У нас же мальчишки одни были, и вот – первая девочка. Ты, Санёк, как выпишут её, приходи к нам в гости, денька через четыре. Я позвоню тебе. Познакомлю тебя с нашей красавицей! Я, кстати, сам только знакомиться еду, родилась под утро. А подарки я заранее ещё купил, цветы вот, только, с трудом нашёл, благо бабулька знакомая выращивает сама, и поднимается рано, я от неё буквально. – Он посмотрел глазами куда-то внутрь себя, что-то ища. – Пацаны, ты спрашивал? Да потихоньку, Старший, Андрюха, вот в девятый переходит, буквально на следующий год; близнецы, обормоты мои, только в школу собираются, будут, буквально, грызть гранит науки. Натерпятся с ними учителя, что поделаешь, – мужчина разволновался и ускорился больше чем прежде, но упоминая свою девочку на миг становился увереннее.

Саша не слушал. Он безуспешно боролся с собственными губами, силясь потуже их растянуть в улыбке, чтобы не расстроить счастье собеседника мрачной усталостью. Он смотрел на мешки под глазами мужчины, на тонкую, древесно-смуглую кожу, на перетруженные вены и сухожилия, проступившие сквозь неё. Но больше всего его занимал взгляд. Саша понимал этот взгляд, может быть, слишком по-своему, но ему казалось, что усматривал он в нём самую подлинную суть: жизнь вела человека не туда, куда ему хотелось бы идти, но идти приходится, потому что для его слабовольного покорства нет никакого шанса вымостить себе поворот – отсюда вынужденная борьба, вынужденная жизнь, которая, скорее, существование.

Поймав себя на идее, Саша вдруг осознал, что все эти апатичные измышления – всё влияние Самуила Эвеля, его и теперь, и впервые вообще лучшего и самого ближайшего друга, живущего у него вот уже как полгода.

– Твоя остановка, Сашка. Чего-то тебя накрыло, – прервал размышления Саши мужчина. —Задумался ты крепко, не врёшь, значит, что устал, – добавил он и улыбнулся.

– О, – воскликнул Саша, – я побежал! Обязательно приду, буду ждать звонка, привет от меня всем! И ещё раз поздравляю! – Саша немного ожил от мысли о своём друге и от той радости, что незаметно возникла в нём по окончании долгого, как ему показалось, разговора. Он выскочил из автобуса уже полный сил и, одухотворённый, лёгким шагом направился домой, предвкушая замечательный выходной день, сладкий более оттого, что он хоть ненадолго свободен от гнёта работы и долга.

Дорогой Сашу одолевал просто истовый детский восторг, сгладивший, казалось, все неровности от печати усталости на его лице. Он шёл, или бежал, может, даже, вприпрыжку, и не мог потом вспомнить, как добрался, но отметил почему-то, что ему очень легко шлось, что он помнит каждую передуманную мысль.

Весь путь Саша думал лишь о своём друге, которого сегодня утром и ещё вчера так отверг, а теперь вдруг понял и правильно воспринял всю серьёзность мыслей Самуила, пусть выраженных, как он всё равно считал, слишком вычурно и до противного высокопарно.

Утренний роддом гудел ещё с ночи, продолжая ходить ходуном и теперь. Виктор Андреевич Горшин, подходя к крыльцу с корзинкой подарков, не обращал внимания ни взором, ни мысленно ни на что, кроме прекрасных деревьев, так знаково нашёптывающих в эту замечательную пятницу и именно ему что-то восхитительное, отчего он лукаво улыбался и щурил глаза, зная, что только для него, и кое для кого ещё, с ветром в унисон поют эти, подсвеченные сегодня особенно тёплым и ласковым солнцем зелёные листья. Он не обратил внимания на пьяного мужчину, лежащего в обнимку с цветами на скамье прямо под окнами роддома; не слышал недовольных перебранок, звучащих из тех самых, раскрытых нараспашку окон первого этажа, что были над скамьёй, приютившей новоиспечённого папашу; не слышал и медсестру, достаточно дородную и даже громоподобную, уже несколько минут твердившую ему, что «К ребёнку нельзя, занесёшь заразу всеми этими игрушками и цветами!» и что «При желании, мог бы зайти с другой стороны и покричать в окна». Как она ни старалась, он лишь улыбался ей и думал, что такая милая и сильная женщина уж точно ему поможет. И правда, сквозь пространство и время он вдруг очнулся под окнами палаты своей жены, и уже умилялся красоте любимой, восхитительной его девочки.

– Ну, как назовём, Витя? – радостно кричала женщина, слишком уж худая, даже тощая для матери, обладающей такой неразумной детородностью.

– Я, буквально, не знаю, Лилечка, любимая! – столь же радостно и со слезами, смеясь отвечал счастливый многодетный муж.

Каждого нового ребёнка в свою семью Виктор Андреевич принимал именно так. В почти полном беспамятстве он добирался до роддома, бесконечно счастливый и полный восхищения новым премилым существом стоял под его окнами и всё сомневался в выборе имени, предоставляя эту честь жене. Жена – Лиля, в свою очередь старалась интересоваться у мужа и, хорошо зная его и его особенные «сдвиги», как она их называла, произнося имена вглядывалась в лицо Виктора, чтобы увидеть в нём одобрение или, чаще всего, отвержение, тщательно им скрываемое.

Виктор ужасался при одной мысли о том, что ему опять нужно придумывать имя и что на нём лежит эта превеликая ответственность, и что вдруг потом ребёнок скажет, что ему это имя не нравится и папа виноват в том, что так премерзко его назвал, и всё это продолжалось в его голове уже три ребёнка спустя, снова и снова как в первый раз, но главное, о чём он переживал, это мнение «окружающих» в единственном лице его жены, с которой он не то, чтобы боялся конфликтов, но в высшей степени старался их избегать, поскольку ни в одном споре с ней до сих пор не оправдал собственного имени, и не победил. По таким причинам он обычно и молчал, глядя куда-то мимо жены, затрудняясь высказать мнение об очередном названном ею имени. Сейчас же из окна решили не кричать и выбрать чуть позже дома, однако Лиля, конечно, давно знала, какое имя даст своей первой и долгожданной дочери.