Михаил Кураев - В зеркале Невы

– Мы получили отзыв из ИМЭЛ, знаете, отзыв очень обстоятельный, на девяти страницах, вот он передо мной, и очень хороший… Вас хвалят. Мне бы хотелось, чтобы он у вас был. Я сейчас покажу его Сергею Павловичу и Феодосию Константиновичу, потом дам девочкам, чтобы перепечатали, и пришлю вам. На студию послать или домой?

Отзыв Игоря Петровича Данкова был своего рода произведением искусства. Рецензент не обошел вниманием и мой выпад в адрес грозного и всесильного института; с грустной усмешкой уставшего объяснять очевидное, Игорь Петрович просто констатирует: «Автор не знает, что по принятой периодизации Кронштадтский мятеж из истории Гражданской войны вынесен в период Реконструкции». И все. Никаких требований поправить, исправить, изъять, уточнить. Такой усталый и добродушный взмах рукой: ну, дескать, написал и написал, в следующий раз правильно напишет. Но разве может быть рецензия без замечаний, без поправок, без уточнений и рекомендаций? Нет, ни один серьезный институт такого себе позволить не может. На девятой странице читаю: «Автор допустил ошибку в подсчете денег, вырученных его героем за сданную посуду и полученных от жены Анастасии Петровны. Если учесть потраченное на пиво и выданное в качестве подаяния Мишке Бандалетову, то остаток должен составить семнадцать, а не девять копеек, как сказано на странице такой-то».

Вот это да! Значит, вещь прочитана, да еще как внимательно, как пристально, как тщательно!

Какие времена! Какие люди!

Уже не помню, удалось ли нам внести исправления в связи с рекомендацией Института Маркса-Энгельса-Ленина или истина была восстановлена уже в последующих изданиях, но больше препятствий на пути «Дикштейна» не было.

Однако автор одной вещи, как известно, еще не писатель. Это, как говорится, со всяким может случиться.

– Давайте следующую вещь, – сказала Наталья Михайловна, памятуя указание Сергея Павловича «приносите еще».

– У меня ничего нет.

– Так не бывает.

– Но у меня действительно ничего нет, это я написал потому, что меня попросили…

И это была чистейшая правда.

Как я ни пытался убедить Игоря Ивановича и Наталью Михайловну в отсутствии стола, заваленного потаенными рукописями, мне не верили. Оставалось только доказать отсутствие рукописей, то есть предъявить рукопись, каковая таковой считаться не может, то есть для печати неудобоварима.

Выбора не было, надо пережить позор, но не морочить голову людям, к которым я испытывал чувство признательности и благодарности.

Когда-то, давным-давно, под впечатлением одного случая я сел за машинку и настучал двенадцать страничек. Дата стояла на этих страничках «1966 год». Назывались странички «Ночной дозор». Я отыскал этот текст, существовавший в единственном экземпляре, весьма пожухлый, принес и показал.

– Пойдет, – сказала Наталья Михайловна.

– Нет, это идти не может… можно, я поправлю там что-нибудь… хоть слова переставлю…

– Это ваше право, только не тяните.

Я не тянул, три месяца я рыл носом землю, три месяца я шлифовал, причесывал и умасливал эти двенадцать страничек, из которых пять пришлось выкинуть полностью, а оставшиеся переписать. Через три месяца «Ночной дозор» на семидесяти пяти машинописных листах лежал на столе у Натальи Михайловны.

С тем же добродушием и приветливостью, не изменив в голосе ни одной нотки, непробиваемый новомирский редактор Долотова сказала: «Пойдет. Тут, я вижу, вы новое добавили, это хорошо».

Прочитал Виноградов, обсуждать, разговаривать не стал, просто сказал: «Ставьте в номер».

– Что следующее? – все так же, не меняя интонации, спросила Наталья Михайловна, полностью взяв на себя труд К.Ч., так упорно и неотступно понуждавшей меня дописать историю злополучного мятежника.

Ну что ж, и на этот раз все повторилось, я нашел листочки с посекшимися краями все в тех же пыльных картонных коробках с многочисленными вариантами многочисленных сценариев. На этот раз листочков было шесть.

– Пойдет, – сказала Наталья Михайловна.

– Я подправлю.

– Только не тяните.

«Маленькая семейная тайна», в отличие от двух предыдущих вещей, ждала публикации сравнительно долго. Вынужден был уйти из редакции И. Виноградов, ушел А. Стреляный, журнал переживал трудные дни.

И, не дожидаясь, пока буря утихнет, волны улягутся, пока новые люди войдут в новомирскую колею, все так же певуче и настойчиво Наталья Михайловна не давала мне забыть, в какой кузов попался груздь…

– Давайте, Миша, – теперь уже Миша, – думать, что у нас будет следующее.

Март 1994

Двадцать седьмого января 196… года в городе Гатчине, в доме на углу улицы Чкалова и Социалистической, на втором этаже, в квартире восемь, в угловой комнате, уже заполненной сероватой утренней дымкой, Игоря Ивановича Дикштейна покидал сон.

Он еще не проснулся, но предметы и фигуры, заполнявшие зыбкое марево сна, стали обретать вес, оседая куда-то, где уже ничего нельзя было ни рассмотреть, ни приблизить… Утро вдвигалось в сон безусловной своей конкретностью.

Еще не открывая глаз, Игорь Иванович понял, что просыпается. И первая мысль была о том, как бы не начать о чем-нибудь думать, иначе все – проснешься. Сон притягивал Игоря Ивановича своим особым, легким мироустройством…

Сам Игорь Иванович навряд ли смог бы сколько-нибудь внятно объяснить эту притягательную силу сна, где жизнь была не менее причудливой, чем та, что досталась ему наяву, но все роковые сплетения людей и событий в отличие от житейских имели только счастливый конец – пробуждение. Он не смог бы объяснить это не по скрытности характера или косноязычию, а скорее от непривычки, свойственной, быть может, и нам с вами, задаваться вопросом «за что?», когда тебе удача, когда тебе везет и счастье так и валит в руки. Бездна вопросов возникает как раз в ситуациях прямо противоположных. Но Игорь Иванович в отличие от большинства и под ударами судьбы никогда не бросал неизвестно кому адресованный истертый вопрос: «За что?!» Он как раз знал, за что.

Надо лишь полагать, что в снах совершенно неосознанно Игоря Ивановича привлекала тайная власть над этим непредсказуемым миром, таившаяся в самом дальнем, в самом крохотном закутке недремлющего сознания; и власть эта превращала падение в полет, ужас от приснившейся казни разрешался при пробуждении счастливейшим чувством если не бессмертия, то уж воскрешения, даже любовь всегда была не мучительной, легкой, а стыд, боль, горе – все было подчинено милосердной воле недремлющего ангела-хранителя, сберегающего у последней черты.