Вера Сытник - Трезвон колоколов

И протягивает растерявшейся Наташе просвирку, вынув её из беленького платочка, а следом за ней и жёлтенькую свечку, пахнущую мёдом.

– Бери, бери! Это тепло, – говорит Надежда и, схватив хозяйственную сумку, идёт по ступеням наверх, не дожидаясь Наташи, которая опять поставила ведро с клубникой на пол и принялась рассматривать просвирку и свечку.

19 мая 2013 г., Китай

Распахнутые серые глаза, взметнувшиеся брови, сухие губы, блеск влажных зубов – откуда ты взялась? Отец Владимир смотрел на девушку лет двадцати, творя внутреннюю молитву, чувствуя, что молитва не помогает и он не может оторвать взгляда от потрескавшихся на солнце губ незнакомки. Заметил её, когда, сняв с себя монашеское облачение, кинул одежду под куст и приготовился ступить в воду. В этот момент из-за колючих веток вдруг показалась она, в выцветшем сарафане до колен и с букетом ромашек в руках. Рыжие волосы, заплетённые в косу, растрепавшиеся надо лбом от ла́занья по кустам в лучах солнца, показались отцу Владимиру огнём, горевшим на её голове. При виде того, как девушка отпрянула в испуге назад и коса огненной дугой взлетела в воздух, отцу Владимиру стало страшно. Он хотел перекреститься, но отяжелевшая рука поднялась только до пояса, неловко прикрыв голый живот.

Отец Владимир в свои двадцать пять лет чувствовал себя достаточно искушённым, чтобы пугаться какой-то деревенской девчонки. И, тем не менее, сердце его колотилось, а во рту пересохло. Мысли путались, сбиваясь с молитвы на незнакомку, которая, кажется, справилась с растерянностью и сообразила, что уж ей-то бояться нечего. Стоящий на траве полуголый мужчина с небольшой бородкой, с крестиком на груди хоть и выглядел, как герой американского боевика, но его голубые глаза выдавали в нём робкого человека. Кроме их двоих, на берегу никого не было. Правда, за кустами, в нескольких шагах от этого места, где деревенские обычно купались в узкой неглубокой речушке, играли в футбол мальчишки. Их громкие крики и удары по мячу доносились до слуха девушки, и это придавало ей смелости.

Поправив лямки сарафана и успокоив косу, движением руки перекинув её на грудь, девушка приблизилась к остолбеневшему отцу Владимиру и кокетливо сказала:

– Искупаемся?

Видя его заторможенность, бросила ромашки на траву, скинула сарафан и осталась в пёстреньком, под стать её веснушчатому телу, купальнике.

– Немой, что ли? – спросила она, поднимая руки и заворачивая косу в узел на макушке.

От растерянного вида красивого молодого мужчины ей сделалось весело, она расхохоталась. Услышав её смех колокольчиком, отец Владимир понял, что ещё секунда – и он потрогает девушку за её золотистые плечи. «Господи, помилуй!» – громко произнёс он неживыми губами и упал в обморок.

Очнувшись, отец Владимир увидел голубое чистое небо в невозможной дали над собой и испуганное лицо девушки, побледневшее немного и ставшее ещё прекраснее.

– Ну и телёнок! – приговаривала она, похлопывая его по щекам. – Баб не видел, что ли?

При звуках её мягкого, заботливого голоса отец Владимир почувствовал, как блаженная, освобождающая от страха лёгкость проникает в его душу. Он глубоко вздохнул и поднялся на ноги.

– Не волнуйтесь, наверное, тепловой удар хватил, – сказал он опечаленной девушке и стал одеваться у неё на глазах во всё чёрное.

– Фу ты! Стыд-то какой! – закричала она в страшном смущении, кидаясь к сарафану и натягивая его на себя дрожащими руками. – Вы, должно быть, к нашему батюшке приехали? Слышала от девок: красавчик, говорят, из города. Монах. А я, видите, не догадалась. Вы меня извините, – шёпотом досказала она, с тоской разглядывая отца Владимира, как он поправляет мантию и приглаживает волосы, собранные под затылком в небольшой хвост.

Обратно в деревню шли вместе. Замешательство исчезло, искушение прошло, отец Владимир был спокоен. Изредка переговаривались – о новой строящейся церкви, о школе, где девушка работает учительницей в младших классах, о погоде… Но больше молчали. Каждый из них радовался чему-то своему, очень глубокому, что сладким восторгом сжимало их сердца, что позволяло чувствовать общую радость, бывшую несравненно выше не только их личных чувств, но и выше всего на свете, что поднималось волной неизъяснимого восторга под самый купол синего неба…

5 октября 2012 г., Китай

Татьяна стояла под навесом и ждала автобус. Снизу, от неподвижного Амура, шёл ледяной ветер, легко продиравшийся сквозь редкий парк на берегу и дувший на Комсомольскую площадь, в центре которой возвышался голубой храм под золотым куполом. С остановки было хорошо видно, как ветер раскидывал снег вокруг храма, будто пытался поднять здание вверх. В советское время здесь клумбы росли и грязные бомжи на сломанных скамейках лежали – печальное было зрелище, противоречивое. Роскошные клумбы и грязные, изорванные люди. Но в две тысячи втором построили церковь, вернее, вернули на законное место, бомжей прогнали, и противоречие пропало. К церкви скоро привыкли, вот уже пять лет красуется на взгорье, хорошо видна с прогулочных катеров и с окрестных улиц.

От ветра не спасала ни тёплая собачья шуба с капюшоном, которую Татьяна выдавала за рысью, ни выпитые тридцать минут назад у сестры сто граммов водки. Выпросила, чтобы не замёрзнуть, пока придётся ждать автобус. Мела позёмка, поднимавшая мусор на тротуаре, сухой снег бил в лицо. Отворачиваясь в глубь остановки, Татьяна видела пожилого, сморщенного от старости священника, который только что вышел из храма и, видимо, как и она, поджидал двенадцатый номер. Все автобусы уже прошли, забрав пассажиров, и на остановке, кроме них двоих, никого не было.

Оба казались одинаково замёрзшими и сердитыми. Но если мёрзли они от одних порывов ветра, несущихся со стороны Амура, то сердились каждый по своей причине. Трудно сказать, чем был огорчён священник. Может быть, тем, что на утреннюю службу пришло мало прихожан, да и те, большинство, убежали из церкви сразу после причастия, и он вынужден был читать проповедь в полупустом храме. Или же не хотелось отправляться на требу – холод стоял страшный, – и, возможно, старик ругал себя, что согласился ехать на другой конец города, не выпросив машину. Судя по его замёрзшему лицу и одежде, состоящей из валенок, подрясника и накинутого сверху чёрного ватника, пожилой человек изрядно продрог.

«Наверное, ему надоела служба, – подумала Татьяна, поглядывая на священника. – Надоели мы все. Ещё бы! Одни вопли кругом. Рёв, стоны, плач. На всех людей хороших слов не хватит. Душевного тепла не напасёшься. Ишь, какой неказистый, в чём только душа теплится?» Нечасто среди священников можно увидеть высокого, бравого! С таким можно и поговорить. Может быть, что-нибудь путное бы сказал. А этих… высушенных грибов послушать, так выходит, что одной только молитвой и можно обрести покой в душе! А если молитва с губ слетает? Не задевает душу? Что в этом случае делать? Молчат священники. Не знают, что ответить. Татьяна однажды спрашивала, так батюшка только перекрестил её да наказал молиться чаще. Служители Бога! Татьяне их всех пожалеть хочется, все они ей кажутся обиженными. Наверное, запутались, сами не разберут, где бесы кричат от злости, а где человек, оттого что ему больно. А для уставших священников – всё едино. Должно быть, оглохли они, если и на исповеди ничего не слышат, когда им в самое ухо говоришь. Всё сводят к тому, чтобы поменьше есть да побольше молиться, тогда и мирность, мол, почувствуешь. Как же, скажите, работать-то на голодный желудок? И откуда взяться мирности, если зарплаты едва хватает на кусок хлеба? Из-за этих неясностей Татьяна редко бывает в церкви.