Нина Хеймец - Перекресток пропавших без вести

В следующий раз к телефону подошла Смадар.

– Гершон в археологической экспедиции! – кричала она в трубку, – подводная археология, очень перспективное направление. Они погружаются на батискафе, а там – статуи всадников, фасады зданий, надписи, которые пока никто не смог расшифровать.

– Это не опасно?

– Совершенно не опасно! Все продумано до мелочей!

Снова помехи на линии. Старуха тут же перезвонила, но ее слов было не разобрать. Голос растягивался, как бывает с поющими плюшевыми игрушками, когда в них садится батарейка. А потом все замолчало. Кнопки перестали реагировать на нажатие.

Смадар стояла с выключившейся трубкой в руках, а потом сказала: «Это ведь не только я слышала щелчок в самом начале разговора, правда?»

– Не только ты.

– Перед этим ее «опасно» усиливались помехи, и первый слог в слове почти исчезал. А у вас? – сказал Гиль.

– И у нас, – мы смотрели друг на друга и молчали.

«Ничего не слышно» – раздался вдруг голос, уже трудно даже было сказать чей – искаженый, без возраста и пола. Телефон опять смолк.

– Зачем ему это понадобилось, как вы считаете? – спросила, наконец, Смадар.

Ноам подумал, что знает ответ. Пока где-то там, на другом конце невидимой линии был человек, мы строили к нему мост. Каждая история была в нем звеном. А теперь оказалось, что мост упирается в черную, бархатную пустоту, за которой нет ничего, кроме нее самой; настигает ее, подступает все ближе, примыкает вплотную.

– Давайте зажжем свет, – говорит Ноам, – вечер уже, совсем ничего не видно. Он щелкает выключателем и привычно обводит взглядом комнату.

Спустились по ступенькам, мимо бывшей школы, от которой сохранились только кованые ворота, а за ними – двор с тремя сонными собаками, вниз, мимо заброшенного отеля. На балкончике первого этажа, слева от крыльца, дверь покачивалась от ветра. В прошлый раз было не так: все было закрыто, за тусклым от пыли стеклом виднелась пустая комната и там, в противоположной стене, – другое окно, без стекол, а за ним – разросшийся рододендрон и ровное синее небо среди ветвей. Запишем. За отелем резко свернули, шли по сырой тропинке, вдоль стены. Не доходя трех камней до угла здания, остановились, посмотрели по сторонам – на всякий случай, хотя это, конечно, была уже излишняя предосторожность – никто тут не ходил, и никто сюда не заглядывал. На уровне наших коленей в кладке была щель. Мы вытащили оттуда маскировочный мох, за ним – пластиковые пакеты, защиту от сырости. Я просунул руку в открывшееся отверстие – внутренняя сторона камней, чужое и шершавое; каждый раз опасение, что дневник исчез, что пальцы так и не встретят это сопротивление – более мягкое, более теплое, чем то, что вокруг. Дневник был на месте.

– Записывай, – сказал Элик.

Серая кошка исчезла, рыжая появилась; на пустыре за супермаркетом забытый велосипед; на озере к вечеру три лодки, а не две; в витрине у старой Эльвиры – глиняный глаз.

В тот год взрывы за озером перестали быть слышны. На улицах появились приезжие – гуляли по набережной, фотографировали каменный театр со стертыми дождем сиденьями, уходившую в воду лестницу, крепость из булыжников. Отель – тогда еще не заброшенный, а просто закрытый – покрасили, вымыли окна, посадили цветы. Те паломники приехали ближе к осени. Сначала они вели себя как остальные – ходили босиком вдоль озера, купались в нем в длинных белых тогах, пели, глядя на солнце. Потом кто-то рассказал им про маму. Или, может быть, даже никто и не рассказывал, они сами шли мимо Эльвириной лавки и увидели – среди ракушек, электронных будильников с микки маусами и потемневших неровных монет – мамины вышивки. Закат над озером, легионеры, канарейки, портрет Элика, всегда только он. Мы вернулись из школы и увидели на столе эскиз: пологие холмы, озеро, город с башнями. Прямо на нас надвигались четыре контура. По полям рисунка, обрамляя его, вилась надпись: всадники апокалипсиса.

Я уже и не помнил, когда у мамы было такое хорошее настроение. Паломники заплатили ей задаток, и она купила нам с Эликом подарок – стеклянного человечка. Если смотреть под правильным углом, можно было увидеть все его внутренности. Мы поили его чаем, а потом пошли с ним на войну. На войне получилось неудачно – человечек выскользнул у меня из рук, упал на асфальт и разбился. Мы трубили над ним в трубы, стреляли из автоматов с разноцветными огнями, а потом похоронили со всеми почестями – собрали все его осколки и бросили в озеро.

Мы возвращались домой, шли, понурив головы. Элик спросил: «Уцелеет ли что-нибудь, когда произойдет этот, как его, апокалипсис, когда всадники промчатся, но не контурами, как сейчас, а такими, какими они будут на готовой вышивке?» Я сказал: «Ничего». Элик стал плакать. Когда мы пришли на нашу улицу, я сказал ему: «Мы что-нибудь придумаем».

Через две недели вышивка была готова. Паломники окунали ее в озеро, а потом кружились с ней на ветру, передавая из рук в руки. Когда на небе появились первые звезды, ткань высохла. Паломники сложили ее и увезли с собой.

Несколько дней спустя по телевизору показывали передачу про специальное зернохранилище. Это был огромный бункер, где-то на Северном полюсе. В него попадали по секретной тропинке, проложенной среди айсбергов и сугробов. Там хранились семена всех существующих на земле растений – от гигантских деревьев и тропических цветов, до крошечной незаметной травинки. Для всех в этом хранилище нашлось место. В передаче сказали, что, если наступит конец света, то растения точно можно будет восстановить – с помощью этих зерен, – и всё опять будет зеленеть весной, а осенью сбрасывать листья.

Я сказал: «Получается, что и придумывать ничего не надо. Они сохраняют растения, а мы будем сохранять жизнь – для этого не нужно оборудования».

– А как мы будем это делать? – спросил Элик.

Я вспомнил, как годом раньше упал с дерева и ударился головой. Мама повезла меня в больницу. Меня положили в холодную трубу и предупредили, что нельзя двигаться и что за мной обязательно вернутся. В трубе что-то стучало и пощелкивало, а тем временем, как выяснилось позже, на экране в другой комнате появлялись изображения моего мозга, в разрезе, миллиметр за миллиметром. Рассмотрев их вместе, можно было понять про мой мозг все, ничего не упустив. «То же и с жизнью, – объяснил я Элику, – если знать, что в ней меняется, шаг за шагом, слой за слоем, то кто-нибудь когда-нибудь сможет восстановить ее целиком или, во всяком случае, точно узнать, как она была устроена. Мы будем записывать эти изменения, мы будем точными, мы будем вести дневник». Решили записывать наши наблюдения раз в два дня – чтобы новая тетрадь в кожаном переплете подольше не заканчивалась.