Дмитрий Варюшенков - Одиночество вместе

Он прекрасно знал также, что веками вражды горцы резали русских ради своей свободы, как и русские за лакомые земли резали головы горцам. Об этом писали классики и историки, это было прикрыто даже некой вуалью благородной романтики. Так было и тут – у каждого своя правда: кого-то ужаснут отрезанные головы, вызовут ненависть к убийцам и всему их роду, а кто-то испытает злорадное удовлетворение оттого, что кучка дикарей смогла в лице этих пятерых парней поставить на колени и освежевать, как барана, огромную нацию, непобедимую страну, подробно задокументировав свою удаль в устрашение врагу и к ликованию союзников.

Но Андрея не интересовала такая правда, которая не имела смысла, поскольку не была правдой; он потребовал ответа свыше, там, где правда была и есть для всех единой. Он задал вопросы, которые, возможно, нельзя было задавать, которые были запрещены, кощунственны в самой сути своей. Эти вопросы были: зачем Богу все это нужно? Почему Он, самый милосердный, самый могущественный, Творец и Властелин всего сущего, допустил то, что весь род человечий, который Он создал по образу и подобию Своему, стоит на ненависти, тонет в крови убитого братом брата? Почему Он не берет под свою защиту безропотных, верных Ему агнцев, обрушивая на их головы самые тяжкие напасти, и не карает убийц и предателей. Не только не карает, не испепеляет молниями, не кидает их голыми коленями на ледяные камни самых глухих и смрадных подземелий отмаливать загубленные души, но и позволяет им ни секунды не сомневаться в своей безнаказанности, ни секунды не сожалеть о своих преступлениях, преспокойно, до самой старости, разгуливать в дорогих костюмах на их излюбленных светских раутах, посасывая дорогие сигары или потягивая марочные коньяки, с самодовольными улыбками хозяев жизни.

Андрея больше не устраивали ответы вроде: это специально, это проверка, это испытания, мера беззаконий еще не наполнилась, всем воздастся потом по делам их… почему потом, а не сейчас? Что останавливает Всесильного немедленно и окончательно, на все времена установить порядок, искоренить зло, уничтожить грех, прекратить страдания? Дьявол и его происки? Но ведь дьявол, в отличие от Бога, не обладает абсолютной властью, а поэтому по единому желанию Господнему, по единому мановению губ Его, повелевающих, может быть тотчас низвергнут ниц, обратно в свой Коцит.

Из множества задаваемых вопросов в голове Андрея всплыли, как два солнца, два вывода, столь поразительно простых и логичных, что невозможно было не согласиться с ними. Либо того, кто мог бы остановить беспредел и торжество зла, просто не существует, и мир подчинен банальному произволу и случайности, либо тот, кто правит балом, не важно, как его имя, – и есть тот самый изощренный садист, чудовище, который наслаждается причиняемыми мучениями, не ведая о милосердии, любви, доброте, всепрощении. Оба эти вывода исключали дальнейшее безоговорочное почитание верховного божества, кем бы он ни был. Андрей снял с шеи крестик, открыл форточку и выкинул его прочь.

И ему стало легче. Словно то тягучее, полноводное, пронзительно тоскливое, что переполняло его душу, вдруг вылилось из него через прорванный нарыв, и душа снова стала легкой и пустой, как воздушный шарик. Будто кто-то сказал ему: «Не забивай свою голову тем, что тебя не касается. У каждого свой путь, вот и ты иди своей дорогой». И он пошел. Через душевные терзания, сменившиеся резким отречением, он пришел к спокойному и созерцательному взгляду на вещи, на себя, на Бога, относясь ко всему, словами Петра Ивановича, без фанатизма. Через несколько лет вера вернулась к нему, но уже в ином виде. Андрей считал, что Бог, видя его неудачи в личной жизни, его замкнутость, послал ему Маришу – светлого любящего ангела, с которым Андрей нашел душевный покой и счастье; видя долгое безденежье и нереализованность – дал в итоге хороший достаток и интересное занятие. Андрей раз и навсегда решил, что не будет больше роптать на высшие силы. Он уважал религию, старался следовать основным правилам, и был благодарен за каждый прожитый день тому, кто этот день подарил.

Глава 13

Сутра подморозило. Погода была ясной, но без солнца. Пронизывающий шальной ветер яростно носился по пустырям и широким, пересекающим друг друга проспектам. Город замер, оцепенел, словно опасаясь лишний раз шевельнуться, чтобы не растерять последние крупицы тепла. Редкие прохожие, отчаяннее укутываясь в воротники, согнувшись в три погибели под порывами ветра, спешили пересечь долгие пустые пространства, попасть ближе к домам, нырнуть во дворы, в подъезды, в метро.

Церковь, которую они выбрали, была недалеко от больницы; она проглядывала в длинной цепи тянущихся вдоль проспекта однообразных домов, разрывая эту цепь посередине. Как желанный чертог, готовый приютить озябших путников, она влекла к себе. Андрею хотелось поскорее внутрь, он остановился перед входом, пропустил вперед Маришу, дождался, пока она перекрестится и поклонится. Потом, с опаской оглядевшись, чувствуя неловкость оттого, что какой-нибудь случайный прохожий может увидеть, спешно перекрестился сам и пошел следом за женой.

В церкви было очень тихо. Пахло ладаном. Полумрак слабо освещался мерцанием редких свечей, отчего было уютно и тепло. Скованность, с какой Андрей вошел сюда, быстро отступила, сменившись спокойствием. «Вот где нужно спасаться от болезней и невзгод», – промелькнуло в голове Андрея. Сюда, верно, никакая зараза не просочится… Никакая болезнь, никакое безумие не посмеет вползти. Он вдруг ощутил могучую невидимую силу, охраняющую внутренность этого помещения от любого зла. Пока он здесь, то и он защищен этой силой. Захотелось остаться здесь навсегда, с этим отрадным, живительным покоем в сердце.

Несколько старушек ходили туда-сюда, заботливо убирали догоревшие свечи, оправляли, отирали утварь, исчезали и снова появлялись. Две женщины-прихожанки в платках стояли перед иконами и молча молились. Мариша делала все степенно, аккуратно, сняла свою вязанную шапочку, надела на голову платочек, позаимствованный у Лидии Сергеевны, купила свечей, дала одну Андрею, потом подошла к образу Христа, потом Богородицы. Андрей ходил за ней, слегка поодаль, вглядываясь в иконы и не зная, к какой подойти. Наконец он подошел к иконе Николая Чудотворца и поставил свою свечку.

Обычно, входя в церковь, он каждый раз будто слышал одну и ту же строгую фразу:

– А, это ты, кто крестик выкинул. Ну, входи.

Услышал он ее и теперь. Андрей не считал себя в праве просить о чем-то, да Бог и без того знает, что нужно, а что нет, дать ли, или не давать, и когда дать. Поэтому Андрей обычно просил только простить ему по возможности его грехи, а потом начинал задавать вопросы, внутренний же голос отвечал ему, просто и прямо, без рассуждений и споров – хочешь верь, не хочешь – забудь. Теперь же Андрей и вовсе не задавал вопросов. Коротко попросив за отца, он стоял, отрешенно глядя на пламя своей свечи, дрожащей в полумраке. Молчал и внутренний голос, точно раздумывая над короткой просьбой Андрея. Сложная просьба-то. Невыполнимая. Андрей понимал, что невыполнимая, и смотрел на трепетное пламя тонкой, стройной, похожей на отца, свечи, которая сгорала скоро и неумолимо. Андрей знал, что запомнит навсегда эту свечу за здравие, как за упокой.