Илья Коган - Илюшино детство. Две повести

Мама вернулась через два дня. И стала рассказывать, какой праздник был в Москве, как все радовались окончанию войны. Лучше бы не говорила – обидно было слушать о том, что я пропустил. Брата Мишку-то она с собой брала, ему до школы было еще далеко. А он ведь все равно ничего не понимал. Я потом только в кино видел, что в тот день творилось в Москве. Как люди пели и плясали на радостях, как обнимались и плакали, как подбрасывали в воздух военных. Эх, какой праздник я пропустил!

Мама по секрету рассказала, что ходила к юристу, узнавала, как нам получить обратно нашу квартиру. Ей сказали, что надо подавать в суд и что она может выиграть. Она много еще говорила, но я понял только то, что наше счастье в том, что мамина сестра, тетя Соня, все эти годы аккуратно платила за нашу квартиру. А то бы не видать нам ее, как своих ушей. А еще я понял из маминого шепота, что надо кому следует «дать». То есть платить надо. А денег у мамы нет.

Только зря она это говорила. У тетки Фримы денег не было. А тетка Рейзл, даже если у нее есть, не даст. Скорее удавится. Она и так все время твердила, что живет на копейки, которые ей платят за работу кассиром в магазине. Так я ей и поверил.

А у бабы Златы из всех капиталов была только серебряная монета невесть какого затертого года да желтый клык, который у нее выпал еще до войны…

Вот так вот мы и жили. Я у бабушки Златы с тетками и сестренками. А мама с Мишей почти все время у тети Сони и ее мужа, дяди Захара. Карточек у нас не было, ведь мы не были нигде прописаны. Мама все жаловалась, что у нас нет какой-то прописки, а без нее карточек не дают.

На выходные она брала и меня с собой. Мы шли на станцию «Кунцево», где ждали поезда из Усова. Его притаскивал пыхтящий паровоз. Нас с Мишкой пускали в детский вагон. Все стены там были залеплены картинками про трех богатырей и медведей в лесу. И народа там было меньше, чем в остальных вагонах. Мишка тут же забирался с ногами на скамейку… и норовил высунуть голову в опущенное окно. Мама всю дорогу стаскивала его на пол, а он орал дурным голосом.

Поезд приходил на Белорусский вокзал. И мы тащились пешком до фабрики «Дукат». Рядом с ней в старых-престарых домах на Табачном проезде жили наши тетки. Мамины сестры.

К тете Ханне надо было пробираться по темному низкому коридору с земляным полом. Комната была какой-то кривой, а посредине стоял столб, на котором держался потолок. Окно до половины было засыпано мелким шлаком, который выбрасывали фабричные трубы. Я помнил, что до войны окно еще открывалось, и мы играли в прятки, выскакивая в него, и обегали дом, возвращаясь в дверь. Теперь же шлак почти до середины закрывал окно. И солнца в комнате никогда не было.

Зато у входа стояла керосинка, и тетя Ханна, когда была дома, готовила на ней всякую вкусноту. Спали все на большой кровати и на стареньком диване: сама тетя Ханна, сестры Фаня и Боня, и брат Эля. Они были старше меня. Боня и Эля уже работали на заводе, а старшая Фаня служила машинисткой в самом министерстве иностранных дел.

Сама тетя Ханна продавала чай в знаменитом магазине на улице Кирова. Это было место, где всегда приятно пахло кофе и где москвичи любили покупать настоящую заварку.

Иногда я по нескольку дней жил у другой маминой сестры, тети Сони. Их комната была в этом же доме, но на втором этаже. Хозяева ее уехали в эвакуацию, да так и не вернулись в Москву. Комната была просторной и светлой. Не сравнить с той, где они жили до войны. Это было в подвале того же дома. Кто-то догадался разгородить подвал фанерными стенами. Получились клетушки без окон, в каждой помещалась кровать и крошечный столик. Сидеть приходилось на кровати, а стоило прислониться к стене, как все перегородки в подвале принимались ходуном ходить.

Дядя Захар был знаменитым закройщиком. Особенным спросом пользовались сшитые им фуражки. Но обычно дядя кроил одежду, а тетя Соня шила. У нее была швейная машинка «Зингер». Мама все облизывалась на нее. «Была бы у меня такая машинка, – говорила она, – я бы научилась шить не хуже Сони и зарабатывала на хлеб».

Ну, до машинки было еще далеко. Пока что нам просто негде было жить. Нельзя же было все время сидеть на шее у родни. И мама стала искать ходы-выходы.

Кто-то надоумил ее обратиться к хорошему адвокату. Он, мол, подаст на плотника Паршина в суд, и его могут заставить съехать из нашей квартиры. У нас была крепкая зацепка: тетя Соня всю войну платила за нас квартплату. И у нее хранились все квитанции. Значит, квартира не переставала быть нашей.

Только на адвоката нужны были деньги, которых у мамы не было. У папиной родни просить и не стоило: не дадут… Но у мамы было четыре сестры и дядя Захар, который даже во время войны зарабатывал неплохо. Вот на них-то мама и надеялась.

Все решилось в самый Новый год.

Все решилось в самый Новый год.

Я давно ждал его. Это должен был быть первый Новый год без войны. Настроение у всех было праздничное – война ведь кончилась. И все надеялись, что жить станет легче. Помню, как мимо нашей улицы шли эшелоны с возвращающимися домой красноармейцами. Теперь их называли солдатами. Мы бегали к железной дороге встречать их. Махали им руками. А солдаты, свесив ноги из дверей теплушек, тоже радостно кричали нам что-то веселое. А иногда бросали из вагонов немецкие монетки или яркие цветные открытки с немецкими цветочками и Дедами Морозами. На открытках были немецкие надписи. У некоторых ребят таких открыток было уже завались.

Встречать Новый год мама привезла нас к тете Соне. Меня заставили забраться с ногами поглубже на диван – не мешать взрослым накрывать на стол. А на столе чего только не было: и красная, и черная икра, и всякие ветчины, и рубленая селедка, и фаршированная рыба, и куриная шейка с вкусной начинкой. И куча красивых бутылок. Я же говорю, что дядя Захар хорошо зарабатывал, и у него были деньги на покупки в коммерческом магазине, где было много всего, только все очень дорого.

Я ждал, когда же все соберутся и, наконец-то, сядут за стол. Слюнки так и текли. Я давно не видел такого богатства на столе и запомнил это на всю жизнь.

– Мам, дай кусочек! – ныл я.

– Отстань! – отвечала она. – Вот все соберутся, будешь праздновать вместе со всеми!

Она принарядилась и губы накрасила. У тети Сони гостил наш киевский родственник дядя Борис Шехтман. Молодой красивый командир с золотыми погонами. И весь в медалях. Вот мама и причепурилась из-за него. Я так думаю.

– Дайте шейгецу абиселе чего-нибудь! – пожалел меня дядя Захар. И положил большой кусок белой рыбки на тоненький ломтик белого хлеба. А потом налил мне пива. Целых полстакана.

Я быстренько умял бутерброд и выпил пиво. Я раньше никогда его не пробовал, и мне не очень-то показалось. Даже голова закружилась. Я прилег на диван, мне стало легко и весело. Я вспомнил, как мы бегали к железной дороге встречать едущих с войны красноармейцев… Колеса стучали, паровоз гудел, солдаты что-то весело пели. Ребята, война кончилась! Радовались, что остались живы, наверное. И что скоро будут дома…