Валерий Бочков - Возвращение в Эдем

Шоссе дымилось. От асфальта шёл пар. За двадцать минут я не встретил ни одной машины. Лес, тесно подступавший к самой обочине, вдруг оборвался, словно его обрезали. Ровно, как ножом. Стало светло и тут же из тумана вылезли неопрятные холмы с остатками серого снега. За холмами, в мутном мороке, неубедительно угадывались горы.

Конец февраля обрушился на Вермонт ливнями тропической мощи. С Атлантики пёр циклон, в Бостоне готовились к наводнению, а в Вашингтоне внезапно зацвели вишни. Мне было плевать на вишни и на Вашингтон, – всю зиму я просидел тут, на даче, пытаясь закончить книгу. Три морозных месяца в лесу, на берегу замёрзшей реки. Считай, без интернета и с полудохлой мобильной связью: телефон светился одним робким делением, да и то, если забраться на чердак и выставить мобильник в окно. Людей я не видел неделями, зато волки выли каждую ночь; снега навалило под самую крышу – бывали дни, когда я часами пытался расчистить тропинку, чтобы добраться до вожделенного сарая с дровами. Температура падала до минус пятнадцати, что на русский вкус вроде бы пустяк, но это до поры, пока не переведёшь местного Фаренгейта в родного Цельсия.

Шоссе покатило вниз. Туман стал совсем густым, он растекался по капоту, словно я по ошибке въехал в облако.

Включил дворники, щётки с неубедительным усердием принялись размазывать по стеклу слякоть. Из мути выплыл дорожный знак с издевательским ограничением скорости в пятьдесят миль. Мой джип делал от силы пятнадцать. Справа на обочине проступил щит с надписью «Удивительные антикварные товары». Под ним на живописной ржавой цепи висела внушительная стрелка, указывающая направо.

Я свернул, дальше поехал наощупь – видимость была от силы метров пять. Путешествие внутри облака продолжалось. Почти интуитивно въехал на парковку, уткнулся бампером в мягкое. Ага, – забор; из тумана проступили тёмные брёвна, я заглушил мотор.

Распахнул дверь, вылез из машины. Под ногами чавкнуло, мои ноги, обутые в замшевые домашние тапки, неспешно ушли в грязь. Откуда-то донеслась музыка, что-то классическое. Осторожно ступая, побрёл на звук. Молочное марево сгустилось и приобрело очертания крыльца, за которым темнел бесконечный амбар. Крыльцо было завалено старьём, хлам громоздился, вылезал через перила, темнился на ступеньках. Начали проступать детали: гигантское колесо от телеги, растерзанный буфет, древняя прялка с веретеном, о которое незадачливые немецкие принцессы кололи себе пальчик; было тут деревянное весло, несколько колченогих табуреток, стиральная доска, ржавый светофор, грубо вырезанный из дерева индеец в натуральную величину, белый лосиный череп с могучими рогами, пожарная каска с цифрой «17».

Среди всего этого барахла в кресле-качалке сидела тётка с допотопным приёмником на коленях.

– Гендель? – кивнул я на приёмник.

– Гендель, – недоверчиво подтвердила тётка.

– Оратория «Мессия»?

– «Мессия»…

Хор подбирался к финалу второй части, к знаменитой «Аллилуйе». Сам король Георг Второй, говорят, вскочил на ноги, потрясённой музыкой. Теперь на концертах, по традиции, весь зал встаёт при исполнении этого куска. «И седьмой Ангел вострубил» – вывел стеклянный тенор в уверенный фа-диез и тут же хор обрушился многократной «Аллилуйя!». Повторяя и набирая мощь, мелодия полезла вверх, всё выше и выше, словно строя лестницу, по которой вот-вот спустится Он, Царь царей и Господь господствующих.

– Люксембургский симфонический оркестр? – я стянул перчатки.

Тётка посмотрела на мои руки. Я сунул их в карманы куртки.

– Гендель умер, дирижируя «Мессию». Вот в этом месте… Нет, чуть дальше…

– Не самая плохая смерть, – я улыбнулся.

– Двадцать процентов.

– ? – я уставился на неё.

– Вам скидка. На любой товар.

– Спасибо, – я кивнул и тут заметил, что у тётки не было ноги. Из-под длинной цыганской юбки торчал всего один сапог. Правый.

– Вон там вход, – она ткнула рукой. – Двадцать процентов.

Я толкнул облупившуюся дверь. Помещение ошарашило размерами – авиационный ангар, вокзал средних размеров, крытый стадион. На дальней – далёкой – стене висела циклопическая маркиза настоящего кинотеатра, название «Олимпия», составленное из метровых букв, было украшено жестяными узорами и расцвечено пёстрыми лампами. Я вошёл и лампочки зажглись. Огни празднично заморгали, запульсировали и вдруг побежали. Горели не все, но общее впечатление было весьма внушительным.

Под вывеской кинотеатра стоял муляж динозавра чуть ли не в натуральную величину. Крашенный ядовито-травяной краской, это был один из тех вегетарианских ящеров – с длинной шеей и маленькой змеиной головой. В бок фальшивому ископаемому гаду упёрся буфером древний «форд», явно выпущенный ещё при жизни самого Генри. Разумеется, машина была чёрной. «Мои автомобили могут быть любого цвета, при условии, что этот цвет чёрный». Аль Капоне, Бонни и Клайд, Диллинжер и прочие чикагские гангстеры уходили от погони именно на таких «фордах». Я подошёл ближе, в надежде найти дырки от пуль. Дырок не было.

Зато были унитазы, целое фаянсовое семейство антикварной сантехники. Несколько биде, дюжина ванн разной ёмкости. Одна овальная, огромная, как минимум на троих, возвышалась на хищных ногах из литой бронзы. Миновав умывальники, я побрёл вглубь зала.

Началась мебель. Меня обступили шкафы и буфеты, мрачные гардеробы, дубовые комоды, крестьянские шифоньеры, похожие на семейные гробы, обеденные столы с кругами от раскалённых сковородок, всевозможные стулья – кокетливые, вроде венских, честные сосновые, составленные только из прямых углов, стулья с плюшевыми сиденьями и из плетёной соломки. Стулья жались тесными группами, вроде подростковых банд, за ними возвышались колченогие этажерки и трельяжи со свинцовой мутью полуслепых зеркал, в которой неясно отражался и множился мебельный ад – я уходил всё глубже и глубже и уже не знал, как выбраться из этого лабиринта.

Где-то капала вода, звонко, точно с большой высоты и в полный таз. На деревенской скамье ютился выводок керосиновых ламп, пыльных, с закопчёнными стёклами – от полуметровой дылды, должно быть, для маяка, и до карманного лилипута в два дюйма. Я перелез через скамью, едва не зацепив самую большую, и попал в секцию столярных и слесарных инструментов. Мятые канистры, чумазые бидоны, трёхлитровая – не меньше, – маслёнка, должно быть, для смазки паровозных колёс, ржавые пилы и топоры, мрачные коловороты явно инквизиторского толка, молотки и кувалды, ящики с ржавыми гвоздями, вроде тех, что древние римляне прибивали к кресту – от обилия железа, от запаха ржавой пыли и вони прогорклого машинного масла у меня заныл затылок. Где этот чёртов выход?