Константин Сомов - К своим, или Повести о солдатах

Прилип он к нам, видать думал еще, чем на дармовщинку поживиться и сколько шли вместе болтал без остановки о чем придется. А больше о том, что генералы наши не верят, что русская сила верх возьмет, и специально перед Гитлером выслуживаются, Красную Армию губят, чтоб он их потом в живых оставил да еще наградил. А некоторым уже вроде немцами и обещано, что помещиками их на Украине сделают, а тех бойцов, что они в плен сдали, вроде как их крепостными.

Надоел он мне крепко, хотел я уж его послать, как меня особист в 41-м, чтоб летел от нас пока ветер без сучков, да не успел. Вася мой добряк, каких поискать, поворачивается вдруг к Прокопову и говорит:

– Слушай, земляк, шел бы ты своей дорогой, а мы уж без тебя как-нибудь.

Тот и не удивился даже, видать не первый раз его посылали. Спрашивает с улыбкой:

– А куда ж мне идти?

Я усмешку спрятал, интересно мне, да и Коле вижу тоже, что он ему скажет. Вася же парень скромный, обходительный. А «обходительный» этот отвешивает:

– К известной тебе матери, понял?

Тот вроде, как обиду решил показать, спрашивает.

– Что, идейный что ли? За мясников-генералов заступаешься?

Тут уж мне эта перепалка надоела. Остановился, развернул этого верзилу спиной к себе и коленкой ему под тощий зад поддал.

– Катись, – говорю, – надоел, спасу нет.

Пошел он и кричит уже издали:

– Вот дураков таких они и любят, Тимошенки эти, Москаленки. Вместо лошадей вас на усадьбах запрягать будут немцам на потеху.

Овечкин поворачивается, винтовку с плеча смахнул и вижу дело серьезное, не пугнуть хочет, стрелять насмерть. Схватил винтовку за цевье, говорю тихо:

– Отставить! Не было приказа вшей давить, патроны тратить.

А сам улыбаюсь. Он трехлинейку дернул к себе, только я ее крепко держу. Смотрю, физиономия у него порозовела, тоже улыбается, только губы трясутся. Я руку с винтовки снял, обнял его за шею, ткнулся лбом в лоб. Мы ведь втроем за эти дни, как братья, сроднились, понимать надо.

– Все, – говорю, – все. Отставить нервы. Сверни лучше цыгарку потолще.

– Табаку мало на толстую-то, – отвечает, успокоился видно.

– А ты все равно сверни…

**

Скоро идти днем стало совсем нельзя, немцы были кругом, но сил, чтобы всех нас раздавить или взять в плен разом, наверное, у них не было. А, может, просто ждали, когда мы у Донца соберемся, чтобы там уж у реки всех забрать. Пока щипали понемногу, слышно было перестрелки по сторонам, автоматы немецкие, МГ, его с другим пулеметом не перепутаешь. И с воздуха они нас все донимали. «Мессеры» даже за маленькими кучками наших бойцов гонялись, а то на одного человека самолет охоту устраивал, как на зайца.

Как рассветет, в оврагах и промоинах прятались. Все там сидели без различия – бойцы, командиры, политруки. Кто-то уже со споротыми кубарями, другие со всеми знаками различия и при оружии. По разному люди беду встречали, а вот измученные, будто пришибленные какие-то, все были.

Помню, светало уже, туман стоял, спустились мы с ребятами с дороги в большую промоину. Видим, в стороне тоже кто-то на дневку стал, там еще, еще. Ну и мы Овечкина шинель на траву постелили, он один из нас ее уберег, тоже отдохнуть прилегли. Лежим, молчим, говорить-то не о чем, считай, и уснуть никак не выходит. И вот слышу вдруг, и ребята, смотрю, головы подняли, как снизу из оврага, за промоиной, не то гул не то шум какой-то идет. Поднялись мы, подошли к оврагу.

Мать честная, идут по нему, нисколько не вру, тысячи наших бойцов. На запад, к немцам в плен идут. Согнутые, глаза в землю, будто высматривают там что, молчат все, только топот ног слышно. Кто в гимнастерках одних, как мы с Васей, большинство в шинелях распоясанных, у кого вещмешки за спиной, у других и котелки на боку и все без оружия, по склону оврага винтовки штыки в землю, как частокол, торчат.

Мне будто сердце кто в кулак сжал и давит, давит, как в 41-м,когда меня свои фрицам выдать хотели… Потом отпустило, легче стало, вздохнул. Стоим, молча, смотрим на них. Чего скажешь, каждый сам себе судьбу выбирает. Вижу, капитан какой-то, шея бинтом грязным перемотана, на гимнастерке два ордена «Красной Звезды», один новенький, а на другом уже эмаль немного облупилась, может за финскую еще получил в овраг спускается. Зашел он прямо в колонну эту, встал им поперек пути, то одного, то другого за рукава дергает и сипит:

– Ребята, товарищи, вы русские или нет? Куда идете, стойте, не конец ведь еще…

А они будто и не слышат его никто. Идут и идут, скребут ботинками по земле.

Отошел он в сторону, лицо сморщилось разом, револьвер из кобуры вытаскивает. И опять к колонне. Выдернул из нее за шинель бойца и наганом ему в щеку тычет:

– Застрелю! Родину поганишь…

Тот и лица не отворачивает, видать совсем от бомбежек очумел. Отпустил его капитан, побрел тот парень дальше со всеми вместе. А командир этот плечи ссутулил, отошел маленько от дороги, сел на землю, голову опустил. Я Васю за рукав дергаю:

– Пошли, чего стоять?

– А он как же?

Овечкин говорит:

– Ничем мы ему не поможем. Пошли.

Только повернулись идти, выстрел сзади. Сняли мы пилотки, вернулись за шинелью, и на дорогу опять вышли, отдыхать не стали. Двинулись дальше, к Донцу.

И когда к реке этой шли, и потом, и когда старый я уже стал, все думал, почему люди в плен сдавались, когда и оружие было, и сил вроде хватало, чтоб с врагом ими померяться, – положив руки на стол, сказал Князев. – И рассуждал так, что в сорок втором году дело хуже было. Если бы в бой, когда ты его или он тебя, а тут-то не так. Тут-то не ты его или он тебя, тут-то ты не боец, а барашек на бойне. Сверху бомбы, впереди пулеметы, ни разу ты немца этого и не увидел толком, чтоб, как учили, на штык взять, а товарищей твоих половины уже и нету, поубивало.

Напишут в похоронке: «Убит в боях за социалистическую Родину». А кто убил то? Немец или генерал, какой его, как скот, на бойню отправил, без всякой вины и тебя с ним? Чем он лучше немца? Тогда уж лучше плен, когда с двух сторон крышка. А там видно будет, может, еще и с фрицами повоюем. Живой-то, пока он живой, воевать сможет, а вот у мертвого не получится.

Так, думаю, многие размышляли, да и говорили какие, в открытую. Но, мы тогда с ребятами твердо решили, что на это сами никогда не пойдем и не из идейных, каких соображений, просто не хотелось тряпкой стать, о какую ноги вытирают. Не хотелось и все. Прижмут сильно, деваться некуда будет, там еще поглядим. А так нет. Уж лучше пусть бомбой засыплет.

Так и брели мы по ночам, а когда и днем к Донцу. Не одни, конечно, народу много еще туда шло, хоть немцы с воздуха наши организованные колонны разбили уже. Настроение, конечно, поганое было. Ну, выйдем к речке, а кто там, наши, фашисты? А если нет еще фрицев, переправляться на чем? Я то ничего еще плавал, а Небесный с Овечкиным не ахти как, сами мне сказали. И вот утро уже занималось, видим впереди двое кавалеристов о чем-то с нашим братом – пехотой – беседуют. Ну и мы подходим, видим, кавалерист один, махорочки себе из пехотного кисета отсыпает, слышим, рассказывает, что наши конники прорвали окружение немцев и открыли путь за Донец. Мол, наши части, туда уже выходят, а на том берегу оборона наша имеется. И рукой показывает: