Юрий Окунев - Кенотаф

– Директорская работа – не мое это, не мое… – говорил он Ольге, когда вызвали в Смольный, но она не согласилась.

– Партия считает, что ты перерос профессорскую должность, тебе предлагают совершенно новый горизонт. В своем институте ты получишь несравнимые с кафедрой возможности. Тебя оценили на самом верху, вот и радуйся, и дерзай!

Перед приемом в Смольном Семен позвонил Ивану Игнатьевичу:

– Признавайся, Иван, – твоя работа?

– Это не моя, а твоя, Семен, работа! Рекомендации рекомендациями, а решение принято на самом верху, поверь мне, по совокупности сведений о твоей партийной личности и твоих научных результатах. По оценке твоей работы, короче… Ты, дружище, не дури – решения партии не обсуждаются, а выполняются. Ты, Семен, жену больше слушайся – она умнее тебя.

Выйдя из Смольного уже затемно, Семен сказал своему шоферу Николаю, что хочет подышать воздухом, и пошел домой пешком по длинной улице Воинова. Хотелось обдумать случившееся с ним в этой жизни, понять истоки такого грандиозного поворота судьбы. В этом повороте ему виделось что-то призрачное, нереальное, чудилось некое фантастическое создание мечты. Что это – необыкновенное стечение обстоятельств или неизбежный объективный процесс социалистического преобразования общества? У Таврического дворца Семен остановился, долго смотрел на его величественную колоннаду. Всего семнадцать лет назад ему, еврейскому парню из черты оседлости, не дозволялось даже приближаться к этому городу – столице великой империи, а ныне… Его личный шофер, в обязанности которого органы госбезопасности вменили охранять новоиспеченного директора института, медленно ехал за ним по противоположной стороне улицы. Фантасмагория какая-то, – кажется, это так называется…

Семен вдруг вспомнил лицо своего седобородого отца в тот день, когда сказал ему, что записался в красноармейцы. Отец не осуждал и не отговаривал его, он смотрел на сына с грустным непониманием, а потом протянул ему деньги на дорогу и ушел. Семен никогда больше не видел его…

Отца звали Бенцион, у него была неплохая по тем временам зарплата – витебский лесопромышленник Левинсон не обижал своих работников. Но дети росли и расходы росли – жизнь была нелегкой. Большая семья отца жила в деревянном флигеле при складе, включавшем три комнатушки, из которых две были проходными.

Непроходная комната была спальней родителей и совсем маленьких детей, а в двух проходных комнатах протекала вся жизнь семьи – здесь и еду готовили, и белье стирали, и детей мыли, и субботние свечи зажигали, здесь же спали взрослые дети. Семен был девятым, предпоследним выжившим ребенком Бенциона. Когда родился младший брат Семена Лейба, в квартирке обитала целая дюжина человек, тесновато было…

Как это принято у евреев с древнейших времен, в семье Бенциона поощрялось стремление к знаниям и образованию, несмотря на денежные затруднения. Все дети ходили в приходскую школу, потом в гимназию или ремесленное училище, зарабатывали себе деньги на образование – кто репетиторством в богатых домах, а кто и на разгрузке барж на пристани. Все старались выбиться из нищенского быта, потом начали разъезжаться из Витебска в поисках лучшей судьбы.

Исключением был самый старший брат Семена Исай – как только он достиг возраста бар-мицвы, то есть 13 лет, отец устроил его работать подручным на дровяной склад. С несколькими классами приходской школы способный Исай со временем был назначен на должность управляющего всего огромного лесопромышленного хозяйства губернии – работа на дровяном складе была его университетами. Из своего раннего детства Семен запомнил роскошный дом Исая на Задуновской улице, запомнил, как поразило его детское воображение красивое шоколадного цвета пианино в большой гостиной у окна с золотистыми портьерами – он такую роскошь видел впервые в жизни. А еще запомнилась богатая свадьба Исая, на которую были приглашены все родственники. Красавица-невеста в длинном блестящем свадебном платье и жених в черном костюме под белоснежной, искусно драпированной хупой.

Это было в 1905 году… В стране начиналась революция, предсказанная горьковским Буревестником: «Буря! Скоро грянет буря!» Волны той бури выбросят из жизни брата Исая и вознесут его, Семена…

Семен видел примеры революционного вознесения бывших бесправных и униженных жителей черты оседлости. Ему было 18 лет, когда витебский еврей Мовше Сегал был назначен самим наркомом Луначарским на должность губернского комиссара искусств. Семен с восторгом наблюдал, как этот сын грузчика из селедочной лавки в косоворотке с кожаным портфелем под мышкой запросто входит к губернскому начальству в бывший губернаторский дворец. А потом на демонстрации в честь первой годовщины Октябрьской революции Семен с пением «Интернационала» маршировал вместе с рабочим классом Витебска мимо трибун, которые Мовше Сегал разрисовал огромным стадом зеленых коров и летящих по небу лошадей. Семен знал, что жена его старшего брата Исая устроила Мовше учиться рисованию в школу Иегуды Пэна, но он представить себе не мог, что Мовше станет великим художником ХХ века Марком Шагалом.

Все братья Семена, за исключением «обуржуазившегося» Исая, не просто приняли три русские революции начала ХХ века, выпавшие на их молодость, а с восторгом и энтузиазмом ринулись в них. Царское самодержавие загнало евреев в угол и не оставило им никакого выбора, кроме революции или сионизма. В революции с идеями интернационала и бесклассового коммунистического общества многие евреи увидели выход из бесправия и унижения, долгожданный выход из тюремного подвала прежней жизни, прорыв к свету знаний, равенству и братству, воплощение тысячелетней мечты. Абстрактные библейские идеалы справедливости, которым их учили родители и учителя, внезапно были поставлены в повестку текущего дня новыми пророками – атеистическими лидерами Российской социал-демократической рабочей партии. Детство и отрочество Семена прошло в атмосфере бунтарского поиска новых путей, в крамольной обстановке разрыва со старым укладом жизни.