Егор Фетисов - Пустота Волопаса

– Ты же свою не называешь собачатней, – огрызнулся Антон, который, как и подозревала Варя, обиделся на просроченный фарш, но сейчас подвернулась хорошая возможность осадить Варину приятельницу под более благородным предлогом, не выдавая того, насколько она задела его самолюбие.

У Лины было два французских бульдога, которых она любила больше всего на свете, может быть, даже больше себя самой, хотя, конечно, на этот счет у Македонова были большие и обоснованные сомнения. Антон не помнил, как их звали и, слава богу, был не знаком с ними лично, но фотографии видел не раз и не два. Они приносились в распечатанном виде на фотобумаге, а в фейсбуке появлялись через день. Антон сначала лайкал их тоже через день. Потом раз в неделю, раз в месяц и наконец лайкать перестал вовсе, делая вид, что не подозревает об их существовании. И вот теперь эти Нуф-Нуф и Наф-Наф (почему-то пыхтящие песики представлялись Антону под такими именами) стали томагавком, брошенным на тропу войны. Так сказать, двумя яблоками раздора.

Лина ничего ему не ответила, просто смерила взглядом с головы до ног, делая вид, что пытается отыскать в нем хоть что-то достойное, неважно во внутреннем или внешнем облике, но, не найдя, повернулась к нему задом, а к Варе, соответственно, передом.

– Теперь с вашего балкона в квартиру побегут птичьи блохи, – констатировала она тоном специалиста, – и от них потом уже хрен избавишься. У моей знакомой была такая история, это настоящий кошмар, они чесались потом полгода всей семьей. Они же еще и заразу переносят, эти блохи. Или вши, я уже не помню, кто там у этих голубей. В любом случае что-то, набранное по всем окрестным помойкам.

После ухода подруги Варя подошла к Македонову и остановилась у него за спиной. Он стоял и смотрел на голубку через окно балкона.

– Что будем делать? – спросила Варя.

– Ей там уютно, под стулом, – сказал он. – Как в шалаше. Помнишь, мы в детстве играли в шалаш? Строили его из веток в лесу. Там было сумрачно и прохладно даже в жаркие дни. И казалось, что ты отмотал тысячи лет назад и живешь в эпоху динозавров.

– Я не про птицу, – вздохнула Варя. – Не выкинешь же ее теперь вместе с гнездом.

– А про что тогда? – спросил Антон, затаив дыхание.

– Сама не знаю. Про нас. Про тебя. Про твои тексты. Про…

– Он тебе нравится? – спросил Македонов не оборачиваясь.

– Нравится… Не знаю, как это объяснить. Да, нравится, иначе бы не встречалась с ним. Но по-другому. Просто с ним я отдыхаю, но… Я же пыталась тебе объяснить, это другое. Да, глупо в этом сознаваться мужчине, которого любишь, но был период времени, когда меня физически к нему влекло.

– А теперь? – спросил Антон. От слов «мужчине, которого любишь» сердце несколько раз скакнуло у него в груди и теперь затаилось, приберегая удары для следующего рывка.

– Теперь я оглядываюсь на эти несколько месяцев и думаю, неужели это была я. Не узнаю себя, представляешь. Не понимаю, куда делась эта сила, которая бросила меня к нему. Я понимаю, что ты на меня злишься, но на самом деле… Это даже хорошо, что так вышло.

Македонов удивленно заглянул ей в глаза, и Варя поспешила объяснить:

– Я поняла, что тебя я люблю, а его нет. И что можно любить по-разному. Или можно думать, что любишь и не любить при этом, и наоборот, любить и не думать о том, что любишь.

– Из тебя выйдет хороший наперсточник.

Варе хотелось ему объяснить, что было несколько дней, в которые ей вдруг показалось, что она нашла что-то настоящее, но это быстро прошло. Так бывает, когда идешь по берегу моря, видишь вроде красивую ракушку, потом поднимаешь ее, отряхиваешь песок, нагибаешься, промываешь в набежавшей волне – и отбрасываешь в сторону. Совсем как в рассказе Македонова, над которым они только что смеялись с Линой. А выходит – в нем есть что-то такое… Потому что ничего не осталось от того мелькнувшего великолепия, которое ей померещилось в этой отполированной морем ракушке. Обычное наваждение: смотришь на ничем не примечательную вещь, и вдруг она начинает тебе казаться необычной. Потом пелена спадает, и видишь, что ничего нет. И не было. И в то же время было, и поэтому так трудно от этого избавиться.

– Дай мне время, я уверена, что все будет хорошо.

– Может, мне пока съехать к кому-нибудь из друзей? – спросил он сдавленным голосом.

– Кому ты об этом говоришь, Мак, – ответила она ласково. – У тебя нет друзей, ты сам это знаешь. Я твой единственный друг.

– Тогда я пока поживу у тебя, – сказал он, по-прежнему не поворачиваясь. – По старой дружбе.

– Конечно.

Она подошла совсем близко, он чувствовал ее дыхание на шее. Положила руку ему на плечо.

– Ты очень на меня злишься, Мак? – спросила она шепотом.

– Не знаю, – честно сказал он.

Кроме внезапно вспыхнувшего физического влечения была еще одна причина, по которой Варя несколько раз приезжала к Игорю на съемную квартиру. Она ничего не сказала об этом Маку – не потому, что не хотела оправдываться, просто боялась заглянуть в этот уголок самой себя: бывают такие тенистые и сырые места в густом ельнике, где в самые жаркие дни прохладно и темно, потому что лучи солнца не способны пробраться через плотно прилегающие друг к другу хвоинки. Это было связано с китами, с норвежскими фьордами, только ей непонятно было, каким именно образом. Когда Игорь в тот вечер первого визита стал рассказывать о северных скалах, о соленых брызгах, о китах, у нее внутри вдруг что-то дрогнуло, что-то давно забытое шевельнулось под тяжелыми мохнатыми ветками. И она вспомнила, как давно, еще в детстве, у нее появлялись перед глазами летящие бабочки. Белые как снег. Они были безобидными и прилетали в основном перед сном, в те вечера, когда Варя не успевала заснуть сразу. Это началось после гриппа, кажется, во всяком случае, высокая температура держалась несколько дней, а потом сменилась бабочками. Была зима, снег похрустывал под ногами, когда они с папой шли по набережной реки или канала к незнакомому, но очень милому дяде, который подробно расспрашивал Варю про бабочек, интересовался, может ли она управлять ими, нарисовать их, дружит ли она с ними. Как это – управлять? Ну… контролировать их появление и исчезновение. Вызывать их и прогонять. Нет? Нет. Как же можно их нарисовать? Они же белые. И бумага белая. Ничего не получится, если рисовать белое на белом. А если белое на черном, например, мелом на асфальте, предложил дядечка. Это был папин знакомый, он сидел напротив нее в глубоком кресле, и Варе предложил сесть в такое же – не менее взрослое и глубокое. Это ей понравилось. И он живо интересовался всем, что происходит в ее жизни, поэтому ей тоже было интересно все ему рассказывать, и она рассказала про игру, в которую играет, когда идет рядом с папой и ей скучно. Она представляет себе, что у нее за спиной такая штука… как большая брызгалка… Водомет, подсказал папин знакомый, и Варе снова понравилось, что он внимательно ее слушает и даже подсказывает ей слова, и она всасывает этой штукой воду из луж, только для этого надо через лужу перепрыгнуть. Тогда этой водой можно смывать призраков, которые появляются, как только ты наступаешь на швы между плитками тротуара, тогда надо их отбрасывать струей воды, а этой штуки хватает только на пять выстрелов, поэтому нужно быть осторожнее, нельзя тратить весь запас сразу, особенно если несколько дней не было дождя и луж нигде нет. «Что же тогда делать? – озабоченно спросил папин знакомый. – Что делать с призраками, если нет луж?» Видно было, что его всерьез беспокоил этот вопрос. Тогда можно зайти в туалет и набрать там воды. В туалете всегда ведь есть вода, она течет из крана вне зависимости от того, есть на улице лужи или нет.