Наталья Елецкая - Салихат

Не понимаю, что такого в этом пятне крови. Оно лишь подтвердило очевидное. Разве в том, что природа сотворила меня невинной, есть хотя бы капля моей заслуги? Неужели гости всерьез думали, что я могла позволить кому-то из мужчин сделать со мной такое? Неужто кто-то посмел бы хоть пальцем ко мне прикоснуться, зная, что за это последует неминуемая смерть? Даже если бы этот сумасшедший подался в бега, его нашли бы на следующий день где-нибудь в горах, с перерезанным горлом. Когда-то подобное уже случалось в долине, но наказание за преступление было таким скорым и жестоким, что память о нем передается от отцов к мальчикам, чтобы те, когда вырастут, и думать не смели ни о чем таком.

Расима-апа сегодня особенно ласкова со мной, расстилается шелком, улыбается и касается то плеча, то щеки, но я знаю – это напоказ, на самом деле она ждет не дождется, когда праздник кончится, и я поступлю в ее распоряжение. Мне неприятны эти улыбки и прикосновения, но я заставляю себя улыбаться в ответ. Каким-то внутренним чутьем понимаю: ни в коем случае нельзя наживать в ее лице врага, потому что мужчина всегда принимает сторону матери, даже если ему вместо матери – тетка.

Внизу живота саднит, но Джамалутдин сказал, что так должно быть и это пройдет. Под утро он вновь пришел в спальню и делал это со мной. Правда, сначала спросил, нужно ли мне совершить омовение и намаз, и когда я сказала – «да», дал мне достаточно времени. На этот раз мне почти не было больно, да и то лишь вначале. А потом стало приятно, я опять чувствовала теплые волны внутри. Он спросил: «Тебе хорошо?» Но мне стыдно было в таком сознаться, и я промолчала.

Когда Джамалутдин ушел, я задремала и проснулась оттого, что Расима-апа стучала в дверь и говорила: пора выходить к гостям. Я испугалась, вдруг она войдет и увидит меня голой, поэтому завернулась в простыню, подошла к двери и сказала, что скоро выйду. А сама не знала, что делать. На второй день свадьбы полагается надевать другое платье, не белое, да только где оно? В отчаянии я натянула вчерашние шаровары и уставилась на свою обнаженную грудь, как будто видела ее впервые. Нестерпимо хотелось в туалет. Время шло. Снова послышались шаги, и Расима-апа спросила из-за двери, не умерла ли я, а если живая, когда соизволю явиться. В ответ я смогла выдавить из себя что-то невразумительное, ожидая, что сейчас тетка Джамалутдина ворвется и начнет таскать меня за волосы, как на глазах у всех это делала наша соседка Муминат-апа со своими невестками, когда учила их уму-разуму. Но вместо Расимы-апа в комнату вошел мой муж.

– Что происходит? – спросил он, нахмурившись, глядя на меня, закутанную в простыню, с высоты своего роста. – Зачем заставляешь уважаемых гостей ждать?

Он не бил меня, даже не замахнулся, но и слов, сказанных суровым голосом, было достаточно, чтобы я расплакалась. Всхлипывая, спрятав лицо в ладони, призналась, что не знаю, где моя одежда, а еще давно хочу в отхожее место. Я была уверена, что от моих слез и беспомощности Джамалутдин разозлится еще сильней, но вместо этого он рассмеялся, взял меня за руку, подвел к шкафу и распахнул дверцы. Я увидела много платьев, и юбок, и кофт, а на отдельной полке платки – повседневные и нарядные. Внизу стояли шлепанцы и туфли. Все новехонькое, только из магазина.

– Почему не догадалась заглянуть в шкаф? – спросил Джамалутдин, снимая с плечиков парчовое нарядное платье, сшитое для второго дня свадьбы.

– Я думала, это ваш шкаф… и в нем ваши вещи.

– О Аллах, за что послал мне глупую жену? Ведь это женская половина, Салихат. Здесь не может быть моих вещей.

Я униженно кивнула. Простыня на мне разошлась, обнажив живот и часть груди, и лицо у Джамалутдина опять стало напряженное, как будто он увидел врага. Но он отвернулся и приказал, чтобы я одевалась быстрее и выходила в коридор.

Уборная оказалась в задней части дома. Только сделав свои дела, я поняла, насколько сильно мне этого хотелось еще с вечера. Но я была так напугана всем происходящим, что обратила внимание на позывы, только когда терпеть стало невозможно. Мне пришлось снова раздеться, чтобы совершить омовение, которого я не делала со вчерашнего утра, но надеялась, что Аллах не слишком на меня разгневается. Когда я вышла во двор, солнце стояло уже высоко и гости пировали.

И вот я снова сижу на виду у всех. Вчера мне не хотелось есть, а сегодня живот сводит от голода. Поэтому я кладу себе на тарелку разных кушаний и ем, стараясь выглядеть достойно и не испачкать платье. Джамалутдин ест со мной наравне. Видно, ночь забрала у него много сил. Никому не признаюсь в ужасном: мне понравилось то, что случилось в брачную ночь, и я совсем не против, если и следующей ночью Джамалутдин придет ко мне. Но сказать о таком – значит сообщить во всеуслышание, что я развратная. Я слышала, как отец называл этим словом одну глупую девушку, которую застали в сомнительной компании с приезжим парнем, – плохо же для нее все закончилось. Вдруг первая жена Джамалутдина тоже была развратная? Не хочу, чтобы он и меня убил, поэтому буду делать вид, что просто покоряюсь его воле, как велит Аллах, Иншалла.

Оглядываю сидящих за женскими столами, и вдруг среди множества лиц вижу Жубаржат. Вай, пришла – здоровая! Вчера я так расстроилась, узнав от тети Мазифат, что Жубаржат не смогла выйти из дому из-за слабости. Наверное, тетя дала ей особенно сильный отвар, придающий сил. Жубаржат бледная, но глаза подведены сурьмой, и платье на ней новое, нарядное, сшитое из отреза, подаренного мужем на рождение Алибулата. Она улыбается мне в ответ, но почему-то неуверенно. Наверное, думает, я мучилась всю ночь. Ну, ей можно сказать правду, Жубаржат мне вместо близкой подруги, никому мою тайну не выдаст.

Дожидаюсь момента и подхожу к ней. Она целует меня и поздравляет, а у самой в глазах невыплаканные слезы, и платок повязан так, что полностью скрывает шею, плечи, даже щеки, оставляя открытым лишь часть лица. Жубаржат хочет что-то сказать, но вокруг так много женщин, все едят, смеются, громко разговаривают, играет музыка, поэтому я отзываю ее в сторонку, как вчера Диляру. Но едва мы начинаем говорить, слышится окрик отца. Мы обе вздрагиваем и поворачиваемся на голос. Отец от ворот подает Жубаржат знак подойти. Жубаржат спешит, даже спотыкается, так боится замешкаться. Я иду следом. Я больше не боюсь отца. Почти не боюсь. Внутри навсегда останется ужас, который он сумел внушить мне с самого рождения.

– Нам пора, – говорит отец жене. – Идем, да.

Потом обращается ко мне:

– Передай мужу слова моего почтения и безграничного уважения, Салихат. А еще извинения за то, что не можем остаться. У меня неотложное дело. Завтра я непременно приду снова.

– Передам, – послушно говорю я.