Евгений Имиш - От Затона до Увека

Сейчас мне даже приходят на ум строки, будто из какого-то романа. Будто к моему торжественному выходу на берег толстый юноша, тот самый, с животом и челкой, из прозаического фрагмента про украденные деньги, уже лежит на том берегу. Покуривает печально в небо и слушает, как голоса людей с набережной тают в клокочущем дыхании моря. И вот этот лежащий у моря юноша оглядывается на шум моих шагов, поспешно вскакивает и растерянно смотрит, как я иду ему навстречу, взрыхляя гальку сапогами и путаясь в развевающемся плаще. Подойдя вплотную, я скалюсь хищным подобием улыбки и, роняя с головы треуголку, порывисто обнимаю его. – Я вернулся! – восклицаю я, сжимая ороговевшей сыромятой перчаток его нежные щечки. Поднимаю треуголку, нахлобучиваю ее на голову юноше и любуюсь, как пухлое его личико блаженно улыбается мне в ответ…

***

На Коктебель опустилась ночь. Гора, что была справа от меня и вечером походила на огромную кучу из мертвых ящеров, превратилась в черную дыру. Слева ожил ресторан «Лагуна» и висел в воздухе, как летающий остров со столиками. За спиной золотился в луне холм, покрытый буро-зелеными кустарниками. К вершине он становился изрядно лохматее и топорщился на макушке лесом деревьев, которые снизу походили на дикарей, размахивающих томагавками. Над ними торчала крыша одинокого дома. Сказочно врезаясь в звездное небо.

А в отдалении шумела набережная. Длинной вереницей огней, словно мост из моего черного грота на веселый курорт, куда я вез свой толстый бумажник.

Но я не жалел. Волшебно засыпал я в обрамлении всех этих миражей. На краю мерцающего моря, без денег, без необходимости куда-либо идти или даже просто следить за временем, и с чувством последнего освобождения. Самого последнего. Да-да, это уже точное, окончательное освобождение – думал я, проваливаясь в сон.

И начинал замерзать.

Какое-то время я упрямился, кутался в куртку, ворочался, и то и дело садился перекурить, притворяясь, что мне по фигу. Разве что не отжимался, как в изоляторе, когда разъяренный моей беспечностью Трактор бросил меня в холодную камеру. Тем не менее, это становилось похожей историей. Сдавшись, я пополз от моря. Перебрался на край пляжа, затем пересек тропинку и, свалившись в кусты у подножия холма, корягой полежал на обочине, слушая над собой голоса людей, прогуливающихся по дикому Коктебелю. Но меня снова бросало в дрожь, и я продолжал отползать, теперь уже карабкаясь по холму. Примерно, каждые два часа, я извлекал себя из сухой травы, закапывался повыше, опять ворочался, кряхтел, сопел и с треском пробивающегося сквозь чащу животного, вновь перекочевывал наверх, в поисках новой лежки.

К утру я оказался почти на вершине. Среди низкорослых деревьев, растерявших свои «томагавки» и недалеко от таинственного дома. Смотрел на утреннее море – на полынью света в молочных его разводах, на нежные ватки облачков, обложившие горизонт – и отчаянно пытаясь собрать вчерашнее очарование, играл желваками и пронизывал взглядом даль, злобно отмечая, как образ флибустьера покидает меня.

Однако я еще дал последнее представление. Черпая сухую землю ногами и поднимая страшную пыль, я размашисто сбежал с холма и, разбросав по берегу одежду, плюхнулся в ледяное море, чтобы побриться и почистить зубы. Проделал я это рядом со спасательной станцией и испытал нечто вроде реванша. Мужик в тельняшке, опершись на поручни мостика, осовело смотрел, как я, запрокинув голову и придерживая свою треуголку, скребу шею кортиком.

На этом, пожалуй, и все.

Сбросив карнавальный костюм, я побежал искать междугородные переговоры…

(международные, я тогда даже не вполне отдавал себе отчет, что международные, в полусне пообщавшись с таможенниками, машинально заполнив какие-то карточки и в поезде поменяв немного рублей на гривны, что у меня тоже как-то не сильно отложилось)

Вдоль арок из дикого винограда, под кипарисами и туями, неизменно ухающими из себя горлицами, пустынными улицами зябкого утра побежал я звонить маме, требовать прислать денег, смутно понимая, что именно такую возможность держал я в уме, распаляясь на берегу. Это были еще времена переговорных пунктов, с телефонными кабинками по периметру и девушкой, называющей номер одной из них. В Коктебеле такой находился на почте – домик, наискосок от рынка, с табличкой синими буквами «Пошта» – на крыльце которого я и расселся в ожидании открытия, всклокоченный и продрогший, и похожий на крымского забулдыгу, нашаривающего мелочь в облепленной валежником куртке.

Первым посетителем я заказал разговор с Москвой. Услышал сонное, подчеркнуто строгое материнское «але», и у нас произошел такой разговор

– Тигрушенция! – включается во мне отцовское воркование. – Тут такое дело, все деньги у меня украли, – говорю я ёрническим тенорком своего папы. – Сплю, в общем, на улице. У меня тут минута всего, ты это… – но я не успеваю договорить

– Как украли?! – криком перебивает меня мать. – Ты где? Как украли? У меня нет денег! Ты где находишься?! – начинает скрежетать она в трубку таким очередями, словно у нашей квартиры в Бескудниково столпились оперативники и яростно давят на дверной звонок. Папа улепетывает из меня в ужасе. Остается мордатый мальчик, маленький психопат, капризный и безжалостный, наливающийся кровью в истошном вопле. От первых же звуков сверлящего голоса своей матери он взрывается.

– На какой из этих вопросов мне отвечать? – ору я на весь переговорный пункт. – У меня минута всего! Давай поговорим, как украли и где я? В лизде я, в Коктебеле, на улице, лять сплю.

Тигрица от такого напора тараторит и заикается, – А что же теперь делать, как же так, я тебе всю зарплату отдала, у меня ничего не осталось, иди к Лидии Михайловне…

– Да какой насуй Михайловне! – обрываю я ее. – Иди на почту, пришли до востребования, на билет хотя бы.

Но Тигрица настойчиво продолжает.

– … к Лидии Михайловне, это моя знакомая в Коктебеле, я тебе что их, печатаю, улица Мичурина, дом пять, она меня знает, до завтра поживи у нее, я завтра займу на работе.

– У меня нет денег! – вдруг издает она такой рык, что я начинаю задыхаться от злости. Меня корежит, как бесноватого, и я кричу, с трудом выговаривая слова.

– Сейчас бля! Не завтра! В лизду Лидию Михайловну! Перезвоню сука, через час!

Бросаю трубку и возвращаюсь к окошку забрать переплаченные деньги, где девушка, от такого ора, сидит вся пунцовая и прячет от меня лицо.

Помню, когда мне было лет пятнадцать, отец, в одну из наших встреч, как-то заметил.

– А ведь ты с ней уживаешься. Удалось тебе ее сломать. Надо же!

Тогда я понял это по-своему. – Я чашки бью, – ответил я. – Она за чашки трясется. Как набросится на меня, я чашку беру и типа кокну сейчас. Она успокаивается.