Ольга Куранова - #ЛитФак. Лучшие тексты первого сезона

Он бы нашёл себе пышногрудую кудрявую девушку с большими голубыми глазами и уехал с ней в Мюнхен – отец говорил, что лучшего места для брачной жизни не найти. Он бы перевёз родителей в новый дом. Он бы вообще много чего сделал.

Кто бы мог подумать, что всё сложится вот так.

– Не дрейфь, Дитрих, зато военную карьеру сделаешь. Представляешь, как в старости заживёшь! – Дитриху не хотелось жить в старости, ему хотелось сейчас. И военной карьеры ему не хотелось. Чем больше азарта, тем ближе смерть.

– Чего тогда сам-то не делаешь, а в деревне старичью дома жжёшь? – Дитриху не нравился его старший товарищ с чёрной смолистой бородой, уродливым пятном сожравшей всё его лицо.

Бородатый громко усмехнулся и не ответил.

Жечь дома – такой был приказ, и Дитрих исполнял его с таким ожесточением, будто от этого зависела его жизнь. В самом начале, когда сказали занять деревню. В Германии бы так не горело – там уже камень. А дерево весело потрескивало, заботливо делясь огнём с соломенными кучами, жёлтыми стогами сена с и без того разваливающимися сараями.

Люди в ночных рубашках выбегали на улицу и казались Дитриху привидениями, мечущимися среди огня. Или мотыльками. Или ещё, может быть, стрекозами, которые надоедливо усаживаются на поплавок во время рыбалки.

Пахло горьким дымом, дровами. А потом какой-то удушливый запах бросился в лицо, и Дитриху пришлось отойти назад и прикрыть рот руками. Только на следующий день он проснулся от того, что вдруг понял – так пахли люди, не успевшие выбраться из дома.

– Чего ты мечешься, в первый раз что ли, – сказал ему тогда толстый товарищ с разъезжающимися на опавшем животе пуговицами. Не в первый – Дитрих служит с сорок второго. Но в этот раз всё оказалось не таким. Не было грохота выстрелов, не было русских солдат, пытающихся вспороть ему брюхо. Был только пожар, отражавшийся в каждой паре глаз, вцепившихся в Дитриха.

Утро собиралось быть тёплым. Наконец-то. В последнее время, не просыхая, лили дожди, и Дитриху показалось, что он понимает, почему в России ходят с маской недовольства. Хотя, возможно, сейчас с ней ходят по другой причине.

Сигарета догорела. Рыжий огонёк потух в тумане. Дитрих бросил папироску и растоптал её тяжёлым чёрным сапогом, испачканным в обурившей слякоти. Какая-то девушка уже час не возвращается в деревню – непорядок.

В нескольких километрах гремел хребет железной дороги, сотрясающийся под чёрными чугунными поездами. Из деревни не выпускали надолго. Не выпускали с сумками. Не выпускали без разрешения. Дорога, которой раньше пользовались только для доставки треугольных незапечатанных писем, вдруг оказалась нужна всем: и светлым русским партизанам, навсегда оставшихся в овраге рядом, и немцам.

Дитриху поручили проверить церковь. Если девушка там – ничего страшного. Если нет – привычный уклад, сколоченный за последние полгода, снова расстроится как потревоженный улей пчёл. Придётся забыть о дневных умываниях, когда в солнечный день в одних тёмно-зелёных штанах можно отправиться на речку; о костре, на котором кипит уха; о вечерах, когда вместо гранат поют птицы.

Дитрих привык, что церковь – это большой дом, больше похожий на гору. В Германии мать часто водила его туда. Иногда водил отец. И совсем редко – старшая сестра, которая столько лет занималась медицинским делом, чтобы умереть через три дня после начала войны.

Где здесь церковь – непонятно. Разве что красные пятна кирпича, вычерченные между чёрных яблонево-грушевых стволов… Вход зарос. Дитрих достал ещё одну сигарету и громко щёлкнул спичками. До войны он почти не курил.

Дитрих вздрогнул. Громкий русский голос ударил его кошачьей лапкой без когтей. Музыка. Сестра пела ему такие колыбельные хрипловатым от сигарет голосом. В его маленькой комнатке, занимаемой одной только кроватью, всегда пахло табаком. Может, поэтому он и привык.

Дитрих не понимал слов. За несколько месяцев он научился различать только «пожалуйста», «товарищ», «разрешите», «хлеб», «умер» и ещё несколько, которые он вряд ли бы вспомнил без подсказки.

Девушка плела косы. В Германии косы не плели – женщины коротко стригли светлые волосы и ходили похожие на овечек – кудрявые, с яркими красными губами и светлыми глазами с длинными чёрными ресницами. Дитрих мечтал, что у его пышногрудой кудряшки будут косы хотя бы до плеч.

Девушка была, кажется, младше его. Или просто ещё не изуродованная войной – без пещерок морщин (а может, Дитрих просто плохо видел на расстоянии), но с грязным серым лицом. В голубом платьице. С задумчивыми чертами лица, как будто она мраморная статуя из какого-нибудь государственного музея, к которой очень хочется прикоснуться, но нельзя.

На секунду ему даже показалось, что, приди эта девушка ночью и спусти своё голубое платьишко, он бы не вышел покурить.

Встала. Подобрала свои длинные ноги, спрятавшиеся под голубым подолом лёгкой юбки. Дитриху вспомнились немецкие девочки-восьмилетки: они надевали такие же платьица, заплетали в волосы синие ленты, как будто по их головам струились маленькие водопады. Распрямила спину – у редкого русского такая спина. Она ещё громко что-то пела, когда Дитрих бросил сигарету, выдохнул в расхлябанный воздух небрежное дымовое колечко и, развернувшись, засунул руки глубоко в карманы.

Однако мой рассказ об обожании , об этом удручающем, пустом, бездумном феномене по-прежнему будет неполным, если я не опишу императорских дочерей Ольгу и Александру.

Сразу должна оговориться, что дети императорской четы уделяли нам много меньше внимания, нежели государь с государыней. Лишь изредка удавалось нам украдкой глянуть на жену наследника, великую княгиню Марию Александровну. Мне она запомнилась такой, какой предстала перед институтками в Зимнем, когда нас водили по его просторным помещениям в год накануне нашего выпуска. Хрупкая, почти что бесплотная, она стояла у окна и смотрела на нас теплым, но отстраненным взглядом, будто была погружена в свои думы. Мы, возглавляемые самим императором, едва заметили ее, но я помню, как кольнуло мое сердце при виде ее худеньких ручек. Они были лишены той силы, которая, пусть и незаметная, отличала государыню Александру Федоровну, и Марию Александровну хотелось пожалеть и приголубить – дерзкие мечтания институтки! Позднее я поняла, что великая княгиня была в положении на позднем сроке, но, учитывая ее последующую судьбу, думаю, выпавшая ей ноша была и впрямь непосильна для нее.

Наследника мы почти не видели и не знали. Великий князь Константин Николаевич был примерно одного возраста с нами, младшие же императорские сыновья, Николай и Михаил, и того меньше, оттого мы не смущались их и даже осмеливались хихикать над ними, когда после балов и приемов переговаривались в дортуаре, наплевав на недовольные окрики классной дамы.