Lena Swann - Искушение Флориана. Маленькие романы

Нет, нет, вскрыть дверь надо разом: невозможно, невозможно больше ждать здесь стоять гадать, пока сердце стучится в какую-то там тоже свою заоблачную дверь так чудовищно громко, что до жути страшно, что сейчас откроют…

Елизавета Марковна быстро вынула из сумки ключ, быстро и беззвучно выронила ключ на ковер на лестничной клетке, побоялась наклоняться, вместо этого кратко присела на верхнюю мягкую малиновую ковровую ступеньку, щелкнув друг об друга бледными худыми коленями в высокой юбке, и потянулась за ключом.

Несмотря на запыхавшуюся радость: приезжает Майка! – более неподходящего времени для их приезда нельзя было придумать: Елизавета Марковна, для которой в обычной жизни дикостью было бы, как делают обыватели, «смотреть новости каждый день» (и которая втайне была убеждена, что все самые главные новости происходят исключительно у нее в рукописях, – и уж точно нет важнее в мире сенсации, чем родившаяся у нее в душе нежная метафора, всему миру противоположная, весь мир отменяющая, миру иноприродная, самой ощутимой тканью своей доказывающая нездешнее свое происхождение), сейчас вот уже несколько дней не могла оторваться от «новостей», почти не спала ночами, не расставалась с компьютером, рыдая, содрогаясь от ужаса наблюдала за трагедией, происходящей в Киеве, – за безнадежным сопротивлением людей, осмелившихся протестовать против коррумпированной злой лживой марионеточной власти, по приказу из Москвы загоняющей страну назад в советские казармы и огороды, – трагедия происходила как-то на виду у всего мира: благодаря всем этим новым штукам в интернете – в живой трансляции да в живых видео-репортажах «стримах» с мобильных телефонов смельчаков, – и от этого, от этой ежесекундной зримости – и неспособности ничем помочь! – было особенно запредельно больно. Елизавета Марковна, как завороженная, ночами не отходила от экрана компьютера, суеверно боясь, что если она отойдет и перестанет рыдать и молиться и заснёт – то их там на Майдане всех убьют! – а в сумасшедшие секунды надежды и радости думала: «А вдруг – чудо? А вдруг – кость в горле у людоеда на этот раз застрянет?! А вдруг, если у хохлов получится высвободиться, – в Москве тоже гэбэшников свергнут тогда, – и я вернусь и обниму Зою?! Зою, любимую мою Зою, которая уже так больна и дряхла, что врач сказал, что переезд в другую страну был бы для нее убийством… Вдруг я успею застать ее живой?! Поцеловать ее хоть раз еще в ее карамелью пахнущий кудрявый лоб! Поцеловать ее в слюнявую от широчайшей собачей улыбки рожу… Любимая моя Зоя! Вдруг мы успеем с тобой увидеться еще и на этом свете! Господи… А вдруг?!… Бывают же чудеса! Бывают же осечки у палачей! Грянуло же чудо в девяносто первом! Никто ведь в девяносто первом тоже не ожидал, что так быстро дьявольская власть уничтожит себя саму и растворится в воздухе как серный пыльный дымок от грибка-дымка, когда на него ненароком наступишь! Вдруг и сейчас реинкарнировавшийся людоедский режим лопнет, сдуется и развеется как-то сам собой, исчезнет вдруг?» Елизавета Марковна с трудом скрывала тонированной пудрой круги вокруг красных заплаканных глаз, когда после бессонных ночей выходила на улицу и чуть живая шла на Рю Понсэле – просто чтоб хоть куда-то идти – выбрав условную точку похода как можно дальше: на далёкий рынок, ради разгула затекших деревенеющих ног, – а трагедия в далеком Киеве, тем временем, явно шла к кошмарной развязке: силовики каждый день отстреливали и зверски убивали всё больше людей, и было понятно, что взбунтовавшихся смельчаков на Майдане уничтожат в ближайшие же дни и введут в Украине военную диктатуру, как когда-то, в прошлом веке, по приказу из Москвы, военную диктатуру вводили в Чехословакии, а позже в Польше… Надежды, разумеется, не было никакой… но отойти от экрана компьютера с живой трансляцией с Майдана ночами было невозможно – и оставалось только рыдать и молиться – вместе с теми храбрецами-священниками, которые ночами выходили на Майдан и служили молебны, истошно прося у защиты у той единственной Инстанции, которую подкупить нефтью и газом невозможно… Молиться, молить о невозможном, – и чудом, сопоставимым с глоссолалиями, для Елизаветы Марковны было разбирать все слова в богослужениях с Майдана, даже тех, которые велись на украинском, – из-за поразительной близости корней мягкого, чудесного, такого нарядного, с византийскими греческими хгаками, прозрачного на слух, с архаическими оборотами и несуществующим уже больше в русском языке древним звательным падежом, украинского языка к родному с детства церковнославянскому… Нет, нет, рыдать на плече у Майки было бы невыносимо, да еще в присутствии чужого незнакомого человека (от которого Елизавета Марковна в скайпе видела только отчлененные детали – яркие шутовские короткие и толстые галстучки с рисунками – с собачками, с самосвалами, с гвоздями, с надувными шарами, – брошенные рядом с компьютером, – разрозненные носки – подобной же раскраски и рисунков, – с хохотом рекламируемые ей в видео-чате Майкой; самого Бориса Майка ей никогда не предъявляла – всегда во время их с Майкой разговоров он был где-то за кадром квартиры, в каких-то «делах по бизнесу»). «Маркуша, ну что за глупости, ну что ты за Зою волнуешься? Разве ты думаешь, что ей у нас плохо?!» Майка, Майка, как же всё разом рушится, и негодная я уже кариатида – ничего удержать от падения не могу…

Елизавета Марковна разом встала и, собравшись с духом, быстро открыла дверь квартиры – крепким и уверенным жестом, совершить который ей почему-то все последние минуты было так невыносимо страшно, – открыла – и выдохнула с облегчением: нет, конечно, никого в квартире не было, – где оставила валялся выключенный лэптоп в прихожей в кресле, ждали домашние туфли в такой позе, словно ждали ныряльщика на краю бассейна; в ее кабинетике, в дальнем краю, у левого окна апельсиновым цветом цвела настольная лампа на письменном столе – забыла выключить! – и клубился от жаркого этого света посреди разжиженной туманом синьки вечереющего воздуха привычный ручной библиотечный уют, отражаясь в высоком окне; Елизавета Марковна быстро, прихватив лэптоп, прошла налево на кухню, и хотела было присесть за стол и включить компьютер, заодно поужинав, но тут вдруг поняла, что хрусткий бумажный пакет с едой (паштет из черных маслин в кругленькой пластмассовой салатнице и чиабатта, купленные в итальянском магазинчике на Rue Poncelet) она оставила там же, где и купила, – в магазине, на прилавке, – разговорившись с другим покупателем – польским монахом-священником («Как?! Вы тоже смотрите в интернете espreso.tv с Майдана?! У нас весь монастырь от монитора компьютера не отходит! Да-да, глоссолалии, именно что глоссолалии: я поражаюсь тому, что хотя я украинского языка вообще, казалось бы, не знаю, – мне понятно как минимум две трети того, что они произносят! Неужели Вы тоже понимаете, с Вашим русским?… Я только не понял, кто такие титушки?»)