Алина Пожарская - Записки с Белого острова

– Ты что? – спросил Егор. – Боишься, что ли, чего-то?

– Несгораемый? – спросила я в ответ.

– А?

– Шкаф, – пояснила я. – За которым мы будем дружить.

– Вполне сгораемый. Но очень удобный зато.

– Ты ж подожжёшь.

– Я не Герострат.

Егор смотрел и улыбался. Теперь у него глаза не нашкодившей таксы, а таксы, рядом с которой нашкодил кот.

– Чего ты Егора обижаешь? – спросил Андрей на следующий день на переменке.

– Он успел пожаловаться?

– Ты, Аль, так будешь совсем одна, – сказала Мара. – До скончания времён.

Домой я шла в раздумьях. Таял снег, кое-где уже вылезли муравьи.

Сейчас мне нужно было взять «Московского картофеля» в ларьке у дома, прийти домой, для приличия разогреть обед и с чипсами плюхнуться перед экраном. А что ещё-то?

Тут позвонил Егор.

– Что делаешь?

Что делаю. Тепло мне от этого голоса Окуджавы. Однако не надо обманываться.

– Ма-ам, – сказал Егор куда-то за пределы телефонной трубки, – а сделай-ка мне иишенку!

За пределами трубки что-то ответили.

– Ну ма-ам! Ну я весь день катался! Мопед у меня, – уточнил он уже в трубку, – вот и катался.

– А, – ответила я. – Ну молодец.

Однажды мы встретились в клубе, там играли наши ногинские друганы.

– Пошли в Клоаку, – сказал Егор, – тут неромантично.

Клоака – это такой тёмный ход по клубным закоулкам, через каждые двадцать метров выемки с досками для сидения. Как по Клоаке ни пройди – то Тыква с Сашком дерутся, то Мара с Андреем целуются, то Витя-панк с Гробом киряют.

– О! – воскликнул Егор и плюхнулся на первую пустую доску.

– Что «о»?

– Как некрасиво получилось, – пояснил Егор, – я сижу, а ты стоишь.

– Находчиво, – ответила я и села рядом.

– Ну что, – спросил Егор, – мутить-то будем?

– Ты прав, – сказала я. – Правда боюсь.

– Чего?!

Я промолчала.

По законам жанра я должна бы в Егора влюбиться, но отказать. Но получается наоборот.

Я в шаге от того, чтобы перебороть страх. Переступить через всё это. И получается борьба ради борьбы.

Потому что в остальном мне Егор попросту не сдался.

– Ты что? – повторил Егор. Похоже, мысли заняли у меня чуть больше времени, чем допустимо в светской беседе.

На соседних досках начали играть в игру, кто громче скажет матное слово.

– Пошли к нашим, – сказала я. Поднялась и ушла.

Через неделю подошли ко мне Мара с Андреем и говорят:

– Мы тебя с таким парнем познакомим – обалдеешь!

– Уже балдею, – сказала я. – Примерно как Егор?

– Да какой Егор, – Андрей даже сплюнул. – Егор дурак. Правильно ты с ним не замутила. Ещё чего не хватало.

Спасают только кассеты. Те самые, из пиратского ларька .

Или переписанные.

Спасают меня от одиночества, спасают Седова от меня.

Спасают даже Хурманяна.

Мара с Андреем решили идти до конца: привели меня на свою сходку. Сходка эта называется «Потёмкин». Почему – я не знаю; видимо, потому, что кочует с одной детской площадки на другую. Там были Гроб, Егор, Никита и куча девок.

– Вот эту нежную хайрастую красавицу, – так представил меня Никите Андрей, – Аля зовут.

Никита улыбнулся. Когда стало смеркаться, он пригладил светлые бакенбарды, взял гитару и начал петь Чайфов.

– Ты, Никит, главное, своих песен не пой, – сказала Мара. – Аль, он мне как-то включил свою запись. А там какое-то адское диско 80-х и Никита: что-то там «твои глаза». «Полняются слезой». Полняются, Аль! Я ржала!..

– Ну ладно тебе, – сказал Андрей. – Не позорь человека перед Алькой.

– А диско 80-х, – сказала я, – очень даже. Я до сих пор иногда слушаю.

Никита поднял брови и отложил гитару.

– Можно, – спросил он, – я тебя вечером провожу?

– Можно, – ответила я. И улыбнулась.

… – Алинька, – сказал дедушка, закрыв за мной дверь, – это что за улыбка?

– Это, – ответила я, – стереть забыла. Извини, дедуль.

– Да, – заметил дедушка Женя, – ты точно начинаешь портиться.

– Дедуль, – сказала я, – я очень сильно тебя люблю.

Дедушка долго на меня смотрел.

– У тебя есть листок? – спросил он.

Я вынула из принтера стопку и нашла такой, где не было ни маминых интервью, ни моих вурдалаков.

Дедушка разгладил листок, взял ручку, зачем-то ткнул её себе в кончик языка и нарисовал качели-лодочку.

– Вот тут, – сказал он, – маленькая любовь, а тут большая.

Он нарисовал два сердечка: маленькое на том конце качелей, который качнулся вверх, а на другом конце, на земле, – в два раза больше.

– Так вот, это маленькая любовь. Она лёгкая и всегда улыбается.

У маленького сердечка появилась весёлая рожица и круги на щеках. Видимо, румянец.

– А это, – продолжал дедушка, – большая любовь. Она тяжёлая, и все от неё страдают.

У большого сердечка рожица получилась грустной. Я взяла у дедушки ручку и пририсовала сердечку пластырь на лбу.

– Вот-вот, – сказал дедушка.

– Ну а если на самом деле всё не так? – спросила я. – Если на самом деле любовь большая, просто кажется лёгкой и улыбается? Как в шутке про пуд пуха и железа. Может же быть куча лёгкого пуха, но прямо очень много?

Дедушка задумался.

– Может, – ответил он. – Но вот этому надо ещё научиться. Никто этим не владеет смолоду. Сначала будут шишки и синяки. Вот как тут, – он показал на пластырь, дорисованный мной. Показывает дедушка почему-то средним пальцем, и я стараюсь не засмеяться в ненужный момент.

– Алинька, – сказал он, – я пойду. Повесь это у себя над столом. И разогрей ужин.

Он ушёл домой к бабушке. Я осталась с Олегом и двумя сердечками наедине.

На следующий день с нами была Катя Шустрикова из нашего класса.

– Что она тут делает? – спросил Егор. – Она ж попсовая!

– Она с нами, – ответили Мара и Андрей.

Следующие три дня я не гуляла: готовилась к проекту по английскому. Когда пришла на Потёмкин, Катя Шустрикова сидела у Никиты на коленках.

– Ты чего пришибленная? – спросил у меня Андрей.

– Кофе перепила, – ответила я.

– Сколько ложек кладёшь?

– Сегодня три, а так две.

Андрей засмеялся.

– Ты долбанулась? – ласково спросил он. – Мара и то полторы кладёт!

– Ладно вам, – сказала я. – Домой пойду. Здесь душно. Во всех смыслах.

– Ы, – заметил Егор. – Да, циклон какой-то. По радио говорили.

Настал февраль. Я таскала колючий коричневый свитер: он хоть и не чёрный, но немного роднил меня с толкинистами. Те, у кого косухи, разделились на два лагеря. Первые отважно ходили в косухах и героически стучали зубами. Вторые носили куртки, но свободнее себя не чувствовали. Ещё вопрос, что лучше: мёрзнуть или снять вторую кожу с себя.

На Потёмкин я ходить перестала. Почему-то совсем не хотелось туда ходить.