Сергей Бурлаченко - Роман-неформат

Но вели себя тихо, потому что чего-то боялись. Видимо, страх был самой действенной прививкой того мутного времени, начала 1980-х.

Рецензию я организовал в виде диалога учителя и его ученика. Применил опыт внедрённого в меня образного мышления от Леонтия Давыдовича. Смысл вышел такой: фильм заявил не просто о смятении чувств пубертатов, но о раздрае и хаосе всей системы семьи в СССР. Семнадцатилетние парни и девчушки вдруг стали учителями и посмели наставлять своих родителей, трусливо севших за воображаемые парты. Взрослые спрятались за маски учеников, дурачков и неудачников, а юность шлифовала и мяла их по полной. Но с соблюдением норм коммунистической морали и журнального гуманизма.

Мой «киноведческий» экзерсис сразил Михал Михалыча наповал. Он не понял, как я это сделал, но уловил суть образа учителя и ученика. Видимо, он сам мучился похожей дилеммой. Маститому совейскому режиссёру-документалисту надо было передавать опыт, обрастать учениками и идеологической сектой, и случай представился. Сценарная мастерская в Великолепном институте. Курс Песочниковых. В мире того «безобразия» это дорого стоило. Теперь нужны свои неофиты и обязательно враги. Но как сконструировать такую мини-, но всё же надёжную крепость своего имени?

И тут бац! – Павел Калужин со своим новоязычным разбором смятения народного чувства.

Сытный подарок судьбы. Бери и ешь его с колбасой и сливочным маслом.

Тем не менее на пятом курсе мы с Михал Михалычем законфликтовали. Я не шёл за мастером (которого никаким мастером, тем более сценаристом не считал), молчал и писал своё. Он почуял неладное. Алина Игоревна переубедить и сдержать мужа не смогла. Скандал наконец вызрел и разрулил наш липовый тандем непонимания и уже фактической нелюбви.

Сессию надо было закрывать главной работой – сценарием документальной получасовой ленты. И я родил скандал. Я положил Песочникову на стол 66-страничный материал под названием «Триптих». Увидев это слово на титульном листе, мастер вздрогнул и почти посерел. Я предполагал, что так и будет. Михал Михалыч, коммунист, патриот и православный (чудеса тех «безобразных» времён!), боялся ясных слов и художественных реперов, да ещё с антисовейской классической подкладкой. «Взгляд в будущее», «Факел истины», «Тихая моя родина…» – вот его наборчик, его не то фильмы, не то юбилейные плакаты.

И студент, которого Песочниковы считали почти своим учеником, вдруг посмел одной курсовой работой жахнуть всю эту пирамиду. Но сценарии надо было утверждать на кафедре. Фитиль вспыхнул. Песочниковы труханули и решили ко мне подлизаться.

Поэтому Михал Михалыч и Алина Игоревна впервые пригласили меня к себе домой, в шикарную трёхкомнатную квартиру на Селезнёвской улице, в районе Новослободки, чтобы увещевать наглеца-строптивца и отбившегося от рук студента-ученика «по-семейному».

Кабинет Песочникова был заставлен классной ореховой мебелью штучной, кофейной лакировки. На стенах висели картины Глазунова, Шилова и неизвестного мне Красильщикова. Красный угол занимала небольшая икона в золотом окладе. Пахло свежими гиацинтами и парным свиным мясом. Алина Игоревна хлопотала на кухне, приготовляя сытную трапезу и стол примирения.

Всё это было ужасно. Ложь. Фраерство. Лицедейство. Саша Городов слинял от этого кошмара в свой Ижевск, а я парился майским вечером на Селезнёвке и ждал от наставника если не жёсткого идейного хука справа и перелома челюсти, то нежного удушения как минимум.

Михал Михалыч сел в глубокое кресло и кивнул на стул. Я так же молча кивнул и окопался в метре от тяжеленного, какого-то бронебойного стола, заваленного книгами, рукописями и фотографиями будущего съёмочного объекта нового фильма Песочникова.

Минута прошла спокойно. Мы рассматривали друг друга, словно маралы в весеннем лесу перед битвой за условную олениху. Жена кинорежиссёра гремела посудой в кухне.

Наконец мастер тяжело вздохнул и ладонью пригладил свой выдающийся густой каштаново-русый чуб.

Наверное, он чуточку косил под Сергея Есенина. Но палисадного портрета русского гения с фальшивой курительной трубкой здесь, слава тебе господи, не было. Всё-таки вкус у православного коммуниста имелся.

Как только мастер изготовился к речи, я его опередил. Актёр во мне не дремал. Надо сбить с толку партнёра, обогнать его на секунду, стартовать неожиданно и потом уже мотать ему жилы, держа противника как можно от себя дальше.

Я распотрошил фотографии на столе, разложил веером, рассмотрел внимательно и спросил:

– Новая идея? Уже отбираете объекты? Завидую.

Песочников не то чтобы поперхнулся, но как-то ученически выдавил из себя:

– Ну да. Хочется снять кино по-настоящему.

– Донской монастырь?

– Узнал?

– Конечно. Был там не раз. Как раз по поводу «Триптиха». Советовался с музейщиками и религиоведами.

– Да?

– Само собой. И с настоятелем, отцом Фокием. Классный мужик. Смелый и правдивый.

И быстро переключил своё радио, пока Песочников настраивался на мою фальшивую трансляцию, сказав:

– Насколько я понимаю, разговор у нас тоже будет смелый и правдивый. Слушаю вас, Михал Михалыч.

Отложил фотографии в сторону и поднял взгляд на мастера.

Михал Михалыч был крепкий мужик. Кино перемалывает слабаков за год-другой. А наш держался в штате ЦСДФ ни много ни мало двадцать пять лет с гаком.

Он шевельнул скулами, положил перед собой на стол мой сценарий и ткнул в него указательным пальцем.

«Поехали – понеслись!» – подбодрил я себя репликой из пьесы Вампилова.

– Мы обязаны были представить ваши курсовые работы на кафедру. И эту, – лицо у мастера стало хмурым, словно из-под чуба на него упала густая облачная тень, – твою очередную выходку… Твой умысел… Тоже. Понимаешь?

– Не понимаю.

– Притворяешься?

– Нет. Обычная студенческая работа. Ошибки. Поиски. В чём тут, по-вашему, умысел?

Песочников развернул сценарий.

– Первое. Название. Что это за гаерство?

– Всего лишь термин.

– «Триптих» – не термин. Это подсовывание тобой ухмылки в драму всей страны. Попросту говоря, фальшивка.

Я почувствовал, что лучше всего молчать и пережидать, когда схлынет первая, не самая пока страшная волна.

– Первая новелла «Образ». Хроника школьной жизни. Скрытая камера. Уроки, педсоветы, школьные обеды, праздники, открытые уроки, сочинение…

– Формирование юного человека.

– Допустим. Но зачем ты прописываешь в «Образе» интервью семидесятилетней учительницы-пенсионерки?

– Даю антитезу. Всё вроде хорошо и правильно в школе, но это лишь на первый взгляд. Учительница размышляет об идеальном образе педагога, высказывает некоторые сомнения и формулирует дельные замечания. Мне казалось, что нужен глубокий человеческий образ для полноты картины. Вы сами нас учили этому приёму.