Илья Нагорнов - Тетя Маша попадёт в рай

– Этот, а как… Впрочем, ясно. Последняя учебная в мае, и смотри, что пишет: «Анна – крепкий гуманитарий. Рекомендую поступать на филологический». Смешной. А я читаю: «Анчоус, Нюшкин, Нюся – майская, воздушная, из пены морской вышла, пальчики в песок». Маме показала, она про филфак скептически. Хотела дочь-врача, планировала болеть на пенсии. Я же хочу на режиссера, считаю, у меня способность. Кульминация, катарсис, развязка – это я могу, это мне по силам. Вижу сны как фильмы, по-операторски все обозреваю: главные герои отдуваются, страдают, умирают, плачут, смеются, а я парю. Маме все уши прожужжала, она только смеется, думает, я просто позлить. Дневник оставлю?

– Зачем спрашиваешь?

– Спасибо. Кусочек той весны, вот прижимаю к себе сейчас – тепло, веришь? Где он был?

– В диване, под дерьмом, кажется, под мышиным, но я не очень разбираюсь. Там еще много всего, этюды твои, кукла, лыжа. Этюды нужны?

– Нет, и сам не смотри. Если в диване в мышином, значит: неудачные. А я любила рисовать, тьфу, писать. Хотелось все вокруг законсервировать в холсты. Важное, неважное – оптом, потом, думала, разберусь. Там, в будущем, неважное, оно может самое важное, а важное – тоже важное, но с другим оттенком. Дом наш старенький, крылечко съехало, мама на лавочке. Смешная она у меня, правда? Руки на подоле сложила – парадный портрет Караваджо.

– Этот?

– Он самый. Березку пришлось приврать, для композиции. А вот руки мамины без вранья, сколько я с ними намучилась! Замажу и снова, снова, меняю кисть, облизываю часто – во рту краплак, кадмий и вкусные белила. Видишь, выпуклое место? Много слоев. Знала, что это важное самым важным станет, вот и сейчас во рту краска от маминых рук. А ведь рта нет, ты говоришь, и значит этот вкус важнее рта, и губ важнее, а запах важнее ноздрей и носа, если чуешь его и после сме…

– Молчи!

– Что? Хочешь сказать, ее нет?

– Есть, конечно, но подзывать её не следует, не собачка.

– Поняла.

– Потом, я позволю произнести слово, вот то самое. Услышишь, что получится. Ничего не получится – исчезнет значение, и, следовательно, звучать нечему. Такое случится со всеми словами, кроме одного. Но разговору нашему это не повредит, его уже не остано…

– Как время? Его, кажется, тоже не остановить, по моим наблюдениям. Или поезд. Хотя поезд можно, Каренина или… да мало ли кто поезда останавливал.

– Не разбираюсь в этом. Хотел сказать, поезду нашему… тьфу ты! Разговору нашему это не повредит. И мы к этому идем, но пока не подзывай ее, не со…

– Не собачка, помню. Таксы – лучшие, правда?

– Перебиваешь постоянно. «Маска», таксы – вкусовщина… А как же «Ромашка» или, скажем, шарпей. Лайки в упряжке как? Вынесли хозяина из недельной пурги – он думал: все! Не пить молока из-под оленя, и с женой в пустой яранге не греться, пока дети снаружи бьют духов палками. Таксы… А беспородные что, совсем без внимания? Воет на кладбище у хозяйской могилы полугончая-полуникто, ее гонят за ограду пинками – грязное, мол, животное, все мы твари божьи, но вычитали где-то, что эта тварь – тварь в квадрате. Она вернется, когда проскрипят ворота, на вой себя изведет, глаза отдаст воронам. Кто еще его так отпоет?

– Не заводись, просто я только таксу хоронила. Вон под той березкой, что для композиции, видишь, холмик-бугорок? Это не гриб, как можно подумать. В конце потешная была, с седой мордой, слепая – помню, рычит на чужого, а это пальто на вешалке. А как запахнет колбасой, так молодеет до прыткости, Люся звали. Мне ее папа подарил, принес в корзине. Стоит в дверях, еле сдерживается, глаза сузились по-хитрому, пиджаком Люську трехмесячную накрыл, говорит: «Гостинец». Два дня пожила Басей, на третий стало ясно, что Люся. Спит, не добудишься, под одеялом совсем без воздуха, ноге от нее жарко. Ест только вкусненькое, не просто живот набить, была бы человек, мизинец при чаепитии оттопыривала бы – аристократия. Настоящая девочка – месячных стесняется, зовешь, идет не сразу, неловко ей. Скажи, собака на кладбище тебя отвывала?

– Не знаю. Но иногда приходит какая-то и, я представляю, кладет мне на колени голову. Будто тепло и тяжело ногам, а потом вдруг покажется, что это не собачья – моя голова на чьих-то коленях, и мне легко. Легко, а потом вдруг тревожно. Чьи это колени? Впрочем, это другая, наверно, собака.

– Скорее всего.

– Ты говоришь, папа принес щенка?

– Кто же еще. Папа всегда молодой и, конечно, красивый. Бабушка любила повторять про пути господни, и для меня произошедшее с папой – тренажер для постижения этих самых путей. Ты ведь знаешь, что случилось?

– Нет, от кого?

– Я подумала, ты должен знать. Представь, мой папа, инженер важнющего завода, на брюках стрелочки «обрежешься», шагает от дома к проходной, солнце, лето. На пороге он исколол меня щетиной и пообещал, что после работы на речку. Не успела дверь щелкнуть, а я уже считаю минуты: снимаю по одной с настенных часов и складываю в ладонь. Наберется шестьдесят, высыпаю на стол, придаю форму – получается час, а нужно девять вот таких минутных куличей: восемь рабочих и один обеденный. Еще двадцать минут сложу отдельной кучкой – папе на дорогу, не забалуешь у восьмилетней дочи. А Вовику целых одиннадцать, обеих рук не хватит показать такой возраст. У Вовика уже «дела» на улице, пешком «дела» и на звенящем велике.

Страсть, как любила с папой купаться. Он выдумщик, изображает то вражескую подлодку, то рыбу-меч, а то, вообще, – чудище Ляжкен! У него, у чудища, триста зубов, четыре губы, а на носу – бородавка с картофелину, про которую нельзя вспоминать, иначе Ляжкен обидится и уплывет на родину, к берегам Африки. Из бородавки – длинный волос. Папа нападает на меня в разных обличиях, я верещу и брызгаюсь. Но чтобы Ляжкен отпустил этого мало, нужно закричать на весь пляж: «Ляжкен-Кряжкен, пощади!» Отдыхающие косятся, а нам-то что? Мы тоже отдыхающие. Люська лает, хочет участвовать. Смешно плывет, фыркает и больно царапает, если встать на пути, а из воды смешную мокрую достанешь, так долго еще гребет лапками.

Мама отходит от нас подальше, якобы от брызг кудрявятся волосы, но мы-то знаем, знаем с папой: нами любуется. У мамы дальнозоркость. Ещё мама в прошлом пловчиха, призер серьёзных соревнований, это поэтому у неё широкая красивая спина. Мама выиграла какое-то там первенство, но встретила папу, и он увез ее по своему распределению в маленький городок на Волге, где нет бассейна. Совсем ни одного бассейна, представляешь? Мама теперь не любит воду, не любит реку, выходит из комнаты, когда папа смотрит спорт по телевизору.

Вовик шлепает по воде, вроде как «кролем» плывёт, рвется к буйкам, как конфеты они краснеют вдали, мама кричит и бьет песок пяткой (тут уже папа любуется). Мама делает руку козырьком, щурится на неслуха – ему нипочем. Тогда папа отвлекается от Ляжкена и тихо произносит: «Владимир». Когда имя полное от папы слышишь, плохи дела, это и меня иногда касается. Вовик после такого, конечно, тут как тут, возле нас круги наматывает. Я смеюсь: «Вовик, слабо до буйка?» Не обращает внимания, нашел занятие – мешает Люське плыть, она рычит. Меня же внезапно, только ойкнуть успеваю, уносит в пучину Ляжкен.