Ирина Витковская - Птица Мамыра

– А что… надо делать? – еле слышно спросила мама.

Ася пожала плечами и повернулась спиной.

Мама, хватая воздух ртом, смотрела, как черногривая пифия, загребая своими корявыми ногами, споро ушлёпывает из квартиры, оставляя её наедине с осознанием того, что кто-то совершенно спокойно сидит наверху и нагло «т'тыт» прямо им на голову…

Мама впала в суточное оцепенение, совершенно не понимая, каким образом можно апеллировать к совести сантехника Витальки, находящегося в состоянии алкогольной комы всегда. Но тут, видимо, вмешались высшие силы и послали участкового, который скоренько оформил хозяина верхней квартиры в лечебно-трудовой профилакторий.

…Тая до сих пор помнит этот неистовый ремонт потолка. Мама готова была не спать, не есть, а день и ночь сдирать застарелые слои штукатурки со следами мерзкого пятна. Всеми ножами, которые нашлись в доме, какой-то плоской лопаточкой… Сил хватило только на то, чтобы отчистить овал вокруг люстры. А надо было ободрать весь потолок. Потом ещё размывать, белить в несколько слоёв… Короче, нанимать маляров пришлось срочно, платить им «по запросу». Все скопленные деньги улетучились в момент, а вместе с ними и мечта о диванчике-малютке для Таиной комнаты.

Вообще с деньгами частенько выходило достаточно нелепо. Мама ещё не успела отойти от предыдущей истории – когда неугомонный Димка красиво, квадратными буквами, нацарапал гвоздиком на передней двери соседской экспортной «Лады» нежно-голубого цвета слово «Жагули» . Не из хулиганства, конечно, а, видимо, в благодарность за колбасу и лимонные дольки. Траты на ремонт двери Аля разделила с Прекрасной Казашкой поровну, потому что Тая, конечно, при сём художестве присутствовала, хотя в процессе создания надписи участия не принимала. Мать и бабушка долго выясняли, почему это Тая не удержала младшего товарища от необдуманного поступка. Тая молчала, упорно разглядывая свои тапки, а сама думала о том, что, господи, разве можно Димку от чего-то там удержать, когда он уже принял решение? Сами не знают, о чём говорят.

Ну и всегда в таком же роде. Поэтому, конечно, откуда они, деньги? История с «Жагулями» лишила маму возможности исполнить Таину мечту – купить на день рождения кроссовки. Нет-нет, не «адидасы» какие-нибудь, конечно, и не «ромики», а хотя бы корявое изделие со следами клея на швах, на негнущейся полиуретановой подошве в ларьке местного кооперативного царя Славы Гургелии. Но Золушка не мечтала так о хрустальных туфельках, как Тая об этих жёлто-полосатых утюгах. «Колбёги – сокрушённо роняла мама смешное бабушкино слово, – а ст о ят…» А дочка смотрела умоляющими глазами и улыбалась.

И вот теперь материальное благосостояние семьи было разрушено до основания, мама проплакала всю ночь, а утром… Утром на кухне Таю ждал ощетинившийся распиленной на одиннадцать частей церковной свечкой роскошный наполеон от Прекрасной Казашки, любимые ёжики с рисом (тоже не частое лакомство на их столе) и… розовая бумажка с вырезанными фестончатыми краями, свёрнутая вчетверо. На бумажке было написано: «кроссовки». Это был подарок-обещание, Тая поняла это и была счастлива, потому что точно знала – мама своё слово сдержит, ценой неизвестно каких усилий, но сдержит. Не так-то легко раздавала она обещания.

…Кроссовки мама купила, конечно, а с ними в жизнь Таи вошёл спорт. Ну какой спорт? Маленький, школьный, конечно. Спортивная секция по лёгкой атлетике, которая потом ни во что серьёзное не вылилась, но жизнь Таину поменяла радикально.

Потому что вместе со спортом в её судьбе появилась Клубникина.

– Жувачка!

– Ой!

– Жу! Вачка!

– Ой! Это откуда ж… такая?

– Папа! Папа привёз! Из Москвы! Из олимпиады!

– Ишь ты! И чего ж её – едят?

– Жуют! Я жувал!

– А потом?

– А потом опять. И Жене дал!

– Да тьфу, гадость какая! Иди-иди, поиграй… Побёг. Видали, бабы?

– Видали.

– А ещё видали, как фургоны на Москву, эти холодильники? Гонят, гонят. С Бердышевского, между прочим, мясокомбината. Тушами, тушами! И колбаса копчёная – палками. Чтоб они подавились там, в Москве своей, на олимпиаде своей!

– А обратно, чтоб пустые не гонять, – с мороженым. Хоть внуки наши мороженого хорошего поедят! А колбасы сухой – мы её и так в магазинах сроду не видели.

– Мороженое… Сыт не будешь, щи не сваришь. Эта… «Лакомка»-то! Двадцать восемь копеек. Не укупишь! А они клянчат. Геночка, как придёт: баба, купи! Я ему: какое, внучок? Фруктовое, по девять копеек? Ну хоть пломбир по девятнадцать? Не-ет, говорит, баба, лакомку хочу! И лезешь в карман, а куда деваться!

– А ты б хотела внука – фруктовым травить? Сама-то пробовала? Вода сладкая! Химия одна.

– А жувачка эта? Не химия?

– Да хватит вам! А олимпиада, что ж… На весь мир! Праздник для всех народов. Как Мишка плакал, видели? И все на трибунах плакали. И во всех странах.

– Скоро не так заплачем. Жрать совсем не будет. Чёрт бровастый, пердун старый! И Политбюро всё, такие же.

– Да… Ленин в гробу ворочается. Он совсе-ем не такое хотел. Частушку слыхали: «Встань, Володя, открой глазки, в магазинах нет колбаски!»

– А я так скажу. Не Ленина – Сталина на них нет! Сталин – всех бы тут…

Ах, какую счастливую жизнь прожила Тая в младших и средних классах, в новой школе, уехав из отцовского дома! Они пришли туда вместе с мамой: Тая со второго полугодия села за парту 1-го «Б», мама – в приёмную к директору, секретарём. Отчаянное бегство от измучившего их пьющего родителя, накрепко притянуло друг к другу двух женщин: маленькую и большую – они хотели быть всё время рядом; только так, видимо, чувствовали себя в полной безопасности.

Маленькая, милая, улыбчивая Алевтина Ивановна совершенно изменила саму атмосферу второго этажа, где находился кабинет директора. Филин Юрий Еремеевич, директор, кличку, соответственно, имел Фюрер и необуздан был страшно; чуть что – глаза выкатывал и начинал орать, не слушая никаких оправданий. Но, правда, и отходчив.

Мама Аля не ходила по школе, а бегала мелким беготком, вызывая учителей из классов по срочным вопросам или хулиганов-двоечников на проработку. Пока вела, похлопывая по спинке, успевала быстрой негромкой скороговоркой проинструктировать, как себя вести: «Стой, глазки опусти, не пререкайся…» Слушали и поддавались все, даже самые отпетые. Угадывали в ней искреннее тепло и сочувствие.

Уже сама манера вводить в кабинет провинившихся действовала на директора успокаивающе; в дверь просовывалась гладко причёсанная головка с круглой гребёнкой на макушке, лицо озарялось улыбкой:

– Юрь Еремеич, Костя Кандауров пришёл! Вводить?

И ласково подталкивала шельмеца, обнимая за плечи, чего-то приговаривая… А Фюрер уже и остыл. Так, рявкнет для острастки – и всё.