Алексей Ивин-Конь - Записки сутенера. Пена со дна

– Бедняжка (сказала Эльза)!

Расквакалась (прикидываю) баба не к добру, такая вся стала нервная подвижная, фигурировала так, чтобы я видел, как у неё всё закруглялось и вздрагивало.

– Да, я такая (говорю). Уздечка к ебене матери лопнула. Кровать кровью залил. Сейчас слышу, как она лопнула. Без боли, но с тупым звуком – пок!

– Душно (вздохнула Эльза и перестала смеяться).

Ей приспичило принять прохладную ванну. Экспрессом. Я завис над круглым столом в гостиной и слюнявил журнал. Пахло медовой мастикой (паркет утром надраили). Эльза поменяла пластинку, поставила Баха.

– Westenfelder de Fère-en-Tardenois [было написано на конверте, она прочитала].

Негромко покатились сочные гроздья иогано-себастьяновых звуков. Готовясь купаться в готическом многозвучии, Эльза разделась в противоположном углу у дивана, зашла в спальную комнату, накинула лёгкий халатик и, не запахиваясь, прошла в ванную (двери она никогда не затворяла). Я всё забываю сказать, что у неё были длинные щиколотки и узкие пятки. У неё были такие узкие пятки, что, наверное, есть долбоёбы, которые за такие пятки готовы убить. К тому же у Эльзы была походка специальная, не знаю, как её обозначить, она ходила вот так. Сначала ногу ставила так, а потом вот так. Ляжки, икры и пятки. Так, и вот так. Не возьму в толк, понятно ли я изъясняюсь.

Я поёрзал ещё, прислушиваясь, как, подлизываясь к Баху и меняя тональность, шумит вода, смотрел на крыши домов. На них, продолжая идею органа, торчали многочисленные трубы разного калибра, кое-где крыши были залатаны новым блестящим цинком. Антенны. Провода. Мансардные окна.

Я вслух вспомнил, как однажды зимой, в закусочной, она дымилась у Трубной площади, я купил чебуреков. Это такие здоровенные жаренные равиоли (синхронно поясняю Эльзе), ou plutôt des friands à la viande en forme de ravioli [15] , наполненные пряной бараниной и соком (блюдо крымских татар). Там ещё, в том месте, где торчал ларёк, точнее закусочная, потому что внутри мешали круглые высокие столы (стоячка, короче), были мастерские архитектурного института. Лезли туда по лестнице из железа. А внизу, в подвале был тир института иностранных языков.

Жир с чебуреков (помню) капал мне на ботинки и замерзал на них белыми пятнами, как голубиный помёт. Я вошёл во двор Сандунов (есть такие, говорю, бани огромные, многоэтажное здание, как всё равно министерство), и по настенной лестнице забрался на крышу. Было облачно, с крыши я мог дотянуться до неба. Железо было выкрашено зелёной краской, и вдоль рёбер на нём худели полоски серого снега (к февралю он черствеет, как хлеб).

– Тир (переспросила Эльза из ванной)?

Ни хера не врубается немчура с первого раза, рассказывать нужно, как диктант диктовать, по складам. Я повёл ухом, слышу, как она поплескалась в воде. Тир (говорю), настоящее стрельбище. Сторожем служил однокашник, так что мы по ночам развлеклись.

– Патронов заебись – никто не считал!

– Стрелять в иностранцев?

– Вот именно. Так языки изучали. Берёшь языка, целились. Yes!

– Le baptême de feu quoi! [16]

Один раз секундантом был на дуэли. Два баклана стрелялись (я не шучу!). Оба промазали, но было от чего наполнить штаны и помещение газом, честное слово.

– Вы – дикие люди (сказала Эльза с удовольствием)!

– Да (говорю), мы – дикари!

Вскочив, в сопровождении собственных амбушюрных с анальными инструментов я исполнил песни и пляски диких людей. Закончив танец, я вновь сел за стол и, продолжая говорить с Эльзой, глянул в окно. Я смотрел в окно, но увидел другой город, зиму и серые перья облаков, которые, проползая над Москвой, щекотали мне лицо. Такой флашбэк нельзя было назвать приступом ностальгии (ностальгия может быть только по времени, а ни детства, ни отрочества уже не вернуть). Ретроспективные кусочки, конечно, иной раз выскакивали перед глазами, как призраки, а потом исчезали, как миражи. Сожаления не было, но щемящее чувство всё равно возникало.

В середине приятной картинки, которая рисовалась в воображении в виде первых опытов цветной полиграфии, я вдруг почувствовал болезненное напряжение мочевого пузыря. Я заткнулся. Чай – мочегонное средство, это известно. Пойти помочиться в банку с гондонами или в горшок с анашой не представлялось возможным. Раковина на кухне топорщилась от посуды. Идти в ванную комнату, в ванне лежала Эльза (хотел бы я в эту минуту быть на её месте!).

Я никогда не мог оправляться в присутствии кого бы то ни было. В армии это было трагедией. В общественных уборных я не пользовался писсуаром. Во Франции меня поразило поведение мужчин. Остановив машину и повернувшись спиной к дороге, они отливали в любом месте. Кто-то мочились на стенку дома (ими могли быть приличные пожилые господа). В метрополитене вообще всё было на хер обоссано.

В Париже до сих пор встречались уличные уринуары, в которых человек виден сверху до пояса. Кроме Монмартра такие улитки осталось в трёх шагах от площади Инвалидов. В уборных кофеен писсуары часто прикреплены в углу подвального помещения так, что женщина, направляясь в дамскую кабинку, проходит за спиной оправляющегося мужчины, а тот, бывает, обернётся ей вслед, а после ловит звуки, льющиеся из-под двери. Раз я попал на одного, он вообще стоял, спустив штаны до колен. Но его, кажется, не интересовали женщины. Пока я звонил из автомата, он всё торговал голым задом и, повернувшись ко мне профилем, смолил вонючую сигариллу. Жопа его, впрочем, настолько поросла волосом, что чувак был всё равно, что в шерстяных трусах, или окутан, как Иоанн Креститель, власяницей.

Встречались старинные уринуары с ростовыми консервными стенками, которые оставляют ноги открытыми до колен. Не знаю, зачем так сделано, может быть, чтобы шланги не занимались в этих помещениях посторонним делом. Такой уличный уринуар сохранился у городской тюрьмы la Santé, на бульваре Араго (я там и работал лабораторным курьером). Особые завсегдатаи таких заведений, намочив хлеб, оставляли его на верхнем ребре загородки. Там, наконец, образовывались шеренги лакомых кусочков. Любители завинчивались в такую уборную, чтобы понюхать или, может быть, обсосать их, не знаю. Во всяком случае, они, видимо, оставались там дольше обычного (французская изощрённость не знает границ).

Болезненно чистоплотный, как многие русские, я был зверски брезглив. Видя в этом слабость, я всячески боролся с брезгливостью и, иной раз, пытался слизнуть с тротуара плевок. Попытки были бесплодными, но борьбы я не прекращал.

Я еле сидел. Заговорить нужду не удавалось, терпеть смысла не было, оставалось одно – поступить, как ни в чём не бывало. Так поступил бы по-настоящему светский человек, то есть войти, расстегнуться, поссать со звоном, как сделал бы это Шина – он бы ещё и пёрнул для отчётливости впечатления, мол, я сказал, а потом, поправляя бабочку и посвистывая, вышел бы эдаким джентльменом, нате вам, негодяи! Он бы и в ванну с Эльзой смог помочиться и хохотал бы при этом, как чёрт. Эльза бы, думаю, ликовала! Главное, чтобы комар носа не подточил. Появиться, войти так, войти, не прекращая беседы (погода, политическая обстановка за рубежом, герои любимых литературных произведений), войти в ванную комнату, встать так, немного вполоборота, не очень, даже как-нибудь так, пусть осмотрит, стесняться-то нечего (все мы при теле). Даже наоборот. Так, а потом. Продолжая, я встал с табурета и двинулся к двери в ванную комнату. Иной раз, когда уж решишь окончательно, что пора – терпеть просто невмоготу!