Алекс О - Folly

Антон даже не пытался открыть крышку процессора – пусть этим займутся эксперты. Сам он отчёт составлять не будет.

– Петь, я на Кольской, гони сюда всех, кого сможешь.

– Что, поджог?

– Не думаю. По крайней мере, запаха горючего нет. Но есть пострадавшая, скорее всего, хозяйка. Её отвезли в пятую городскую, проверь, пожалуйста. И пробей номер, с которого пришёл звонок, сбрось, как только узнаешь. Сгорели компьютер, шторы, и обои чуть зацепило. Да, вот ещё что-то похожее на лампу валяется. В общем, жду бригаду.

– Всё понятно, а я уж было думал, что ты меня заинтересовал.

– Сплюнь, я пошёл за понятыми.

Карла разбудил стук в дверь. Он неохотно приоткрыл глаза, пытаясь сообразить, где он находится. Но ничего необычного не обнаружил – как и прежде, это была его мастерская. Единственное место, где суета светской жизни замирала и где он мог подарить ей частичку себя. Искреннего и открытого. Но, к сожалению, не сегодня. Ведь стук продолжался.

Как обычно, он засиделся допоздна и, уйдя глубоко в свои сюжеты, просто не заметил, как остался здесь ночевать. Такое часто происходило. В последнее время он никак не мог обрести душевный покой. И дело здесь не в бессмысленных кутежах на балах и не в амурных похождениях. Как только он открыл глаза, его сердце будто что-то кольнуло. Нахлынуло это противное чувство неуверенности. Стук прекратился.

Теперь можно осторожно подойти и выглянуть в окно, чтобы увидеть, кто же это был. Только если этот кто-то сам не смотрит в это окно. Есть у него одна особа приставучая. Возомнила себе чёрт знает что, но до прямой осады его жилища дело не доходило. Ограничивалась только письмами. Вот, кстати, одно валяется. И что с ним делать: потешить себя или сразу сжечь?

Послышался стук закрывающейся дверцы ландо. Медлить было нельзя, иначе он так и не узнает, кто его побеспокоил в столь ранний, по его меркам, час. По дороге начинал движение экипаж княгини Долгорукой. Он узнал его сразу по аляповатым элементам декора, покрывавшим весь кузов. Здесь и лепестки роз, и какие-то завитки, ещё и герб фамильный. Всё было сделано лишь для привлечения внимания. На Карла это нисколько не действовало, скорее наоборот. Он не мог писать неинтересные лица. Ни за какие деньги, невзирая на чины и важность заказчиков. Не мог и всё. Зато когда к нему приходило вдохновение, он мог бесплатно написать не один портрет. Взять хотя бы этого метателя, Доменико Марини. Карла поразило выражение его лица, на котором отражались его переживания и стремление превзойти себя в момент броска. Его каменные скулы были недвижимы, реки вен на руках словно наполнены свинцом. Он, как машина, демонстрировал силу и слаженность действий. В его взгляде сквозила непоколебимость. Любому художнику необходимо выразить свои чувства, поделиться ими. Люди просто обязаны увидеть то, что видит он, Карл. Иначе подобные переживания могут сжечь его изнутри, не давая перспективы развития в будущем. Чего греха таить, от творчества художник тоже должен получать удовлетворение. Его за монеты не получишь.

Ни у кого не было сомнения в его таланте, поэтому, несмотря на все его прихоти, к нему шли и даже, как сегодня, стучали в дверь. Он сам это прекрасно осознавал. Иначе его бы здесь просто не оказалось, да ещё и на содержании Общества поощрения художников.

«Поощрения, как бы не так. Эти постоянные согласования, утверждения… Разве кто-то может понять на расстоянии более четырнадцати тысяч вёрст моё настроение, мои чувства, которые пробуждает это место? Стоит вступить на, казалось бы, простой булыжник, как начинаешь ощущать интенсивную вибрацию, которая готова взорваться и снести тебя всей энергией, копившейся веками. Эта энергия обладает необузданной мощью, но одновременно с этим можно забрать её частичку и навсегда оставить в своём произведении. Так и я хотел сделать вначале, попытавшись повторить шедевр уникального мастера Рафаэля. Вот только пришлось писать объяснение в Общество, почему, на мой взгляд, лучше писать копию с “Афинской школы”, нежели с “Мадонны ди Фолиньо”, и чем один шедевр лучше другого».

Глядя на своё произведение, которое было почти закончено (правда, он затянул со сроком – обещал отправить картину ещё в декабре прошлого года), Карл ощущал некое подобие гордости: он всё-таки сумел. По его мнению, ему удалось в точности угадать и даже дополнить деталями каждого персонажа поистине выдающегося творения, украшающего парадные залы Ватиканского дворца. Карл навсегда запомнил первый день своего знакомства с этими шедеврами. Их всего четыре: «Афинская школа», «Диспут», «Мудрость, умеренность и сила» и «Парнас». Каждый олицетворяет собой незыблемую часть человеческого общества: «Философия» (разум), «Религия» (любовь), «Правосудие» (справедливость), «Искусство» (красота). В «Stanza della Segnatura» хранилась папская печать. Кто, как не великие умы древности, должен был олицетворять сознательность, рассудительность, взвешенность всех решений, под которыми ставилась печать? Каждый персонаж продуман до мелочей: Сократ демонстрирует своё ораторское искусство, Пифагор рассказывает свои теоремы, Платон поднимает руку к небу, Аристотель придерживает написанную им книгу о добродетелях.

Выбор данной картины был для Карла отнюдь не случайным: во-первых, Рафаэль принял предложение папы Юлия II начать свой грандиозный труд ровно в том возрасте, что и Карл, приступающий к своей работе.

Во-вторых, создание копии столь масштабного произведения требовало огромного количества времени. По предварительным подсчётам Карла – от трёх до пяти лет. А это ровно столько, сколько ему оставалось быть за границей. В семейных письмах из России, которые писал его старший брат, не было ни строчки о беззаботном будущем и всеобщем признании. Он мог рассчитывать на написание бесконечных портретов или работу над очередным иконостасом, параллельно посещая семинары, выставки и читая лекции студентам. Ну уж нет! Дух свободы, романтизма, либерализма и иных гипертрофированных ценностей того времени навсегда поселился в душе художника. Он видел, что, даже находясь за границей, он был под присмотром Общества, которое постоянно направляло ему замечания, комментарии и даже выдвигало требования. И он подчинялся. А что было бы в России? Смог бы он выкроить хотя бы несколько дней для поиска своих личных идей и разработки планов? А в дальнейшем реализовать их? Никто бы ему не запретил? Он опасался, что дополнительные обязанности, которые были бы ему непременно навязаны, без источника вдохновения и энергии, что давала ему здешняя природа, совершенно опустошили бы его. Этого он допустить не мог. В сложившейся ситуации мог помочь только счастливый случай. И он действительно имел место быть. Российское посольство в Риме предложило – естественно, по согласованию с Обществом – сделать копию «Афинской школы». Одно лишь упоминание столь уважаемого учреждения вкупе с важностью сего произведения для Отечества сделали своё дело. «Теперь у меня столько времени, сколько мне нужно. И только мне».