Дмитрий Лашевский - Образ и подобие. Роман

На пороге, хотя на правах племянника мог бы давно привыкнуть, он испытал, как и те, кто впервые приходили к Венециановским, странное чувство – одновременно придавливающее и возносящее. Так действовали потолки, даже и на него, иным потолкам вровень. Высоко за три метра, они, при скромном освещении, превращались в локальное небо, а в этой комнате были ещё украшены фосфорическими звёздами. Среди них выделялся, тоже плавая в вышине, тяжеловесный рубиновый кардинал: ёлку здесь всегда ставили в полный рост. Когда включали гирлянды, даже и не детям случалось подолгу завороженно стоять перед хвойной Брунгильдой, следя таинственное и бесконечное утекание огоньков и дыша свободою сказки.

Правда, детей сегодня, как уже понял Сергей, обещался недобор. Кто был на своих ёлках, кто где… Только нарядный ангелочек, давняя боль, светился со стены, да Женин сынишка, первоклассник, вбежал в открытую дверь, замер при виде человека-холма и с открытым ртом ретировался. Сергей не успел даже достать из кармана гостинец и пристроил его в ёлочные дебри. Надышавшись ёлкой, он вошёл в зал.

– Чую родную кровь! – Женя, сын среднего, и самого проблемного, из братьев Венециановских, Романа Александровича, давно, впрочем, Roman Venetsianoff (sky – добавлял он иногда, пожимая руку какому-нибудь пухленькому американцу, или к подписи в неделовых письмах), – Женя первым его и встретил.

– Да, всё никак, никак, – туманно отозвался Сергей.

– В ноябре же, – удивился тот.

– Что в ноябре?

– У Ираиды Петровны на юбилее.

– Кто всё поминает мой юбилей? – тут же вплыла и Ираида Петровна с подносом.

Они растеснились и церемонно, через поднос, расцеловались, исподволь сравниваясь весами. Когда-то, давненько уж, в шутку затеяли взвешиваться, и до ста граммов они оказались вровень. Хотя больше не вспоминали, мысль щекотливо жила. Похудеть раньше старости тёте мешала больная печень, а ему? – да он и не собирался. Вернее, не мог собраться.

– Так я же, – сказал Сергей сразу обоим и изобразил руками волнистый рыбий жест. Этот жест много чего включал: его командировки, рваный ход времени и ту жадность жизни, которая то разводила его интересы, как речные берега, то сужала до пункта. – Сто мест – сто времён. Живу восьмушками. Соскучился же!..

– Да, время, время, – неопределённо произнесла хозяйка, прищуриваясь на часы в форме выщёлкивающего цифирки ворона, висевшие на дальней стене. Стрелки клюва сжимались.

– Половина седьмого, – подсказал Женя.

Сергей сделал ещё осторожный шаг, памятуя, что где-то тут под тонким ковром прячется слабая половица.

– Здорово, командировочный ты наш, – сдвинув салатницу и не вставая, протянул ему широкую ладонь хозяин дома. В последние месяцы Михаил Александрович стал прибаливать. Он и сидел сейчас с какою-то строгой стариковской устойчивостью, и жёлтый мазок на его лице, казавшийся ламповым бликом, не исчезал при повороте головы. – Один?

Это было спрошено так, словно племянника и одного было много.

Сергей пошевелил плечами и вопросительно потёр ладони. – Ну-с? – его габаритный вид так и пробуждал аппетит.

– Да не все ещё, – придержала Ираида Петровна.

Сергей оглядел собрание, убедился, что не все, и проскользнул, с неожиданной быстротой и ловкостью, вглубь, на диван, к Олесе. Повеяло легчайшим жасмином. Тут же рядом образовался Женин мальчишка.

– Ну, ползи сюда, заместитель, – Сергей поймал его и усадил на колено.

– Чего это, заместитель? – тот даже засопел, устраиваясь поуютнее.

Сергей погладил его по голове с тем же беглым удовольствием, с каким гладят котёнка, и спросил у Олеси:

– Так что, теперь насовсем из родного гнезда?

– Теперь – насовсем, – она ответила с какою-то дополнительной прочностью, будто тоже погладив кого-то внутри.

Голос у неё был особенный, создающий иллюзию непрерывного чувства. Он напоминал, если уж подбирать образ, и Сергей подобрал его, чуть тяжеловесный, поток шампанского, которое кстати и хлопнуло, сочащийся сквозь молотый хрусталь. Впрочем, шампанское открыли долей ранее, так что психическое время опять прыгнуло себе за спину. Этому было своё название, он забыл, но вспомнил, что все Олеси, каких он знал в жизни или хотя бы слышал, говорят именно такими голосами. А больше… да почти никто. Удивительно. Если систематизировать тембры по именам их носителей, то выйдет забавная коллекция.

– У мамы Жанны? – склонился он к чуть прикрытому локоном уху, с умилением глядя на точку от отсутствующей серёжки. Давно уже вслед за Олесей все родственники называли её непутёвую мать, известную своими фрондёрскими выходками, пожалуй, больше, чем картинами, художницу Друзину, мамой Жанной. И точно, и отодвинуто.

– Нет, – тихо сказала Олеся, – она же в Звенигороде. А я…

– Ах да. Надо бы нам, – Сергей растопырил пальцы и сделал сводящий жест. Фужер, правда, пустой, рухнул в блюдце с огурцами.

Тотчас и наверху что-то вздохнуло, грохнуло и рассыпалось. Пауза, и ещё раз, потом раздался приглушённый и какой-то театральный крик, будто репетировали скандал.

– Эка! – Сергей поднял голову и даже приоткрыл рот. Он жил с жадностью первопроходца, много с чем встречаясь впервые, а возвращаясь, иные вещи воспринимал как внове.

Михаил Александрович поморщился в своём углу. Дом, действительно, был доисторический, в шесть этажей, с деревянными перекрытиями, и когда наверху нажимали лёгкой лезгинкой или малолетний буденовец падал с коня, потолок колыхался, как тесто, поигрывал золотистой росписью виноградника, – и высота становилась тревожной, а вся пышная обстановка казалась устаревшей и недостоверной.

Кто-то, словно чтобы обернуть квартиру в защитный чехол, переключил потайные кнопки. Большой свет потух, зажглись два торшера и бра, и полился негромкий медовый шлягер. Теперь сморщился Сергей.

– Не нравится? – участливо спросила Олеся.

– Ресторанная музыка, – заявил он.

– Мама! – она отменяюще шевельнула рукой.

А вот это всегда резало слух. Хотя старшие Венециановские взяли Олесю лет с трёх, сразу после того, как Жанну задержали на Красной площади с какими-то абсурдистскими плакатами, в компании бывших лимоновцев и двух эстонцев, и так и воспитывали вместе с Леночкой, из единственной дочери превратившейся в старшую, и Олеся всё детство легко знала, что у неё две мамы, в самом обращении, особенно теперь, когда она уже покидала, уже покинула их, было что-то неестественное, надавленное. Куда проще звучало, когда она называла Михаила Александровича папой, – другого и не было. Вообще, Ираиде Петровне не слишком повезло с сёстрами.

Но были ещё двоюродные, обе с мужьями, и один из них, кого Сергей видел впервые или просто хорошо забыл, присел, крякнув на спину, к Михаилу Александровичу. Оттуда зашелестело: объективизм, остеохондроз, оползень, оппозиция… Сергей вздохнул и опять повернулся к Олесе: