Владимир Сонин - Одна вторая

Тут надо сказать, что ребята эти, какими бы они порой ни бывали, на такие виды любви, в которых количество участников превышает двух, не прельщались, и потому перспектива при таком положении вещей была очевидна: Данилову придется ждать, и ждать где угодно – в коридоре, на улице, в кабаке, – но только не в номере. Как и в случае с тем автоматом, о который он сломал руку, Юджин был непреклонен: рыцарь, дремлющий в нем, когда Юджин находился во вменяемом состоянии, уже проснулся, разбуженный зеленым змием, и ступил на тропу войны. Он заверил Данилова, что это ненадолго, и чуть ли не вприпрыжку, сопровождаемый прелестной девушкой и уже ощущая дыхание любви, поспешил в номер.

Всю ночь проторчал Данилов в фойе гостиницы, ожидая, когда появится боевая подруга Юджина, проклиная все на свете, умирая от усталости и с ненавистью глядя на охранника, который то и дело ехидно ему подмигивал, потому как знал всю эту историю и даже заработал на ней: ему было заплачено пятьсот местных денег за разрешение провести подругу с собой. Так никого и не дождавшись, решив, что, какими бы ни были узы продажной любви, но настолько крепкими они быть, скорее всего, не могут, уже на рассвете Данилов в самом злобном настроении зашел в номер, обнаружил на кровати два спящих обнаженных тела, почистил зубы, принял душ и пошел на пляж… Он не спал вторые сутки…

Юджин потянулся, закинул руки за голову, широко улыбнулся с сигарой во рту, набрал полный рот густого дыма, медленно выпустил его и с мечтательным видом повторил:

– Охуенно было в Таиланде…

– Сука, – бросил Данилов и продолжил рассказывать свою историю.

…Думала она, что нельзя простить детство с отношением к ней иной раз худшим, чем к собаке, с постоянными пьянками, до тошноты грязными не в переносном смысле, с побоями, с отчимом, умершим в конце концов у нее на руках по какому-то странному стечению обстоятельств, которые в довершение ко всему, казалось бы, определили, что разбираться надлежит ей не только с жизнью, но и со смертью. Жестокая ирония. Только детская живучесть, предусмотренная, кажется, самой природой, помогала ей существовать, и будь ей тогда не десять лет, а больше настолько, чтобы понять все так, как она понимала теперь, скорее всего, решение было бы не в пользу того, чтобы продолжать все это. Но дети рождаются, чтобы жить.

И она жила – с теми, кто ее удочерил, когда мать от нее отказалась. Думала она, что нельзя простить этот отказ – поступок, применимый скорее к мусору, чем к человеку, хотя и давно уже прочувствовала на себе, что эти понятия могут быть тождественными. И не могла она, привыкшая жить скорее вопреки, чем благодаря, думать по-другому. Давно уже не осталось злости, исчезли существовавшие еще поначалу желания что-то доказать им, прежде всего матери, и она плыла по течению жизни, руководствуясь уже другими соображениями и движимая другими мотивами. В какой-то мере это был, разумеется, самообман, потому что наивное детское желание заслужить похвалу родителя коварная природа так прочно закрепила в нашем сознании, что, пусть и маскируемое, распоряжается оно нами как посчитает нужным и иной раз весьма неожиданно. Не исключено, что с точки зрения биологии – науки, которой нет дела до личности, – это явление не что иное как один из способов сохранения популяции.

Сложно сказать, насколько она допускала существование такого взгляда на вещи, но жила она, как ей казалось, охладев уже к прошлому настолько, чтобы думать о нем достаточно сухо, и для того только, чтобы понять взаимосвязь тех событий и ее ощущения самой себя в этом мире, где каждый шаг давался ей с огромным трудом. Для себя она решила, что, как только появится возможность, займется психологией, разберется в себе и будет помогать другим. Бесконечно сложная и даже в какой-то мере наивная задача – разобраться в себе и изменить собственные реакции, выработанные в детстве.

Жила она в съемной комнате, зарабатывала гроши чем придется, понемногу откладывала, мечтая об институте. Иногда приходил он – тот, кого она впустила в свою жизнь едва ли потому, что была влюблена, но скорее по какому-то внутреннему ощущению того, что так надо, и они занимались любовью. И снова ирония: любовь – чувство, воспеваемое во всех книгах с таким трепетом и не имевшее к ней до сих пор никакого отношения, – ощущала она теперь только физически, в очередной раз задаваясь вопросом, действительно ли должно быть так. Он помогал, в основном деньгами, покупал ей какие-то вещи. Иногда они ходили в кино и посещали недорогие рестораны…

В тот день она была дома одна. Раздался звук дверного звонка, и, открыв дверь, она оторопела – хотя тысячу раз говорила себе о том, что не желает ее ни знать, ни иметь с ней ничего общего. Понимая где-то глубоко внутри, что, поступая так, она рискует потерять даже то немногое, что у нее теперь есть, все-таки пригласила ее войти…

Петрович работал на буровой и жил там (как, разумеется, и все) в балке. Балок – это такой дом в виде вагона на колесах или полозьях. Из балков составляют вахтовые поселки буровиков и строителей на Севере, да и не только там. Состоит такой дом обычно из двух комнат, каждая из которых похожа на купе обыкновенного железнодорожного вагона, и тамбура между ними – небольшого коридорчика с раковиной и столом. Впрочем, здесь могут быть вариации: и количество комнат бывает разное, и их назначение, и число мест. Дом Петровича имел одну жилую комнату на два спальных места, а вместо второй комнаты была устроена душевая, и потому для большинства, а в особенности для тех, кто жил ввосьмером в одном вагоне (по четыре человека в комнате) безо всякого душа, разумеется, жилище Петровича представлялось сущим раем.

Но главное, пожалуй, состояло в том, что на второй кровати в единственной комнате Петровичева балка размещалась его жена Валя. Надо ли говорить, каким счастьем это считалось на Севере, в этакой глуши, где-то в районе В., куда сам черт не доедет, – иметь при себе бабу. Тайга скупа на чувства, в особенности зимой, а потому источники этих самых чувств там всегда в цене: женщины и выпивка. В то время с выпивкой было проще, чем стало потом, когда начали серьезно за этим присматривать, так что и бутылку не провезешь, а если и провезешь – не выпьешь. Тогда же пили. Вот и получалось, что Петрович жил как король: в собственном, можно сказать, доме, с собственной женой, с душем даже, с возможностью поесть и, главное, выпить, когда захочется. Никаких тебе чужих рож, до которых рукой подать, сбоку и сверху, ничьих смрадных носков, никаких разговоров, когда хочется отдыхать, никакого приходящего со смены ночью Коляна, матерящегося и залезающего на свою полку, будя всех, никаких попоек, когда этого не хочется – и вообще почти ничего из всего того неприятного, что непременно есть, когда живешь в балке с товарищами по работе.