Айзек Алиев - Исповедь

Одним словом, прошлое этих уже немолодых ученых, их корни, их естество жаждало клочка земли, коим они могли бы владеть безвозмездно, где могли бы найти для себя отдушину в жизни, где они становились самими собой. Ах, этот одурманивающий сознание аромат земли! Эта упоительная работа с лопатой в руках! Люди науки получали от всего этого в своем саду истинное наслаждение. Они там по-настоящему творили, и, похоже, каждый с содроганием думал о предстоящем дне, когда вновь придется облачиться в костюм, завязать галстук-удавку, без которого ну просто никак нельзя обойтись культурному солидному человеку, а тем более уважаемому ученому, и, прихватив непременно пухлый и внушительных размеров портфель, окунуться в круговерть дня.

Единственной альтернативой садоводству для этих интеллигентов были настольные игры в «клубе», которым они увлеченно отдавались изо дня в день, из года в год. Если среди мужчин и существовали группировки, то они складывались исключительно в зависимости от спортивных наклонностей игроков. Так, во дворе у всех были на устах и склонялись имена самых знаменитых «козлистов», нардистов и шахматистов. И чемпионами становились всегда одни и те же лица. Не случалось такого, чтобы кого-то скидывали с пьедестала. Все было незыблемо, раз и навсегда установлено. Таковы были традиции этого двора, и мужчины строго придерживались их.

Свадьбы и похороны торжественно отмечали всем двором в том же самом «клубе», где шли нескончаемые спортивные состязания. Естественно, что предоставление помещения для проведения праздничных торжеств или ритуальных мероприятий являлось для людей немалой помощью – как моральной, так и материальной.

В детстве Эмиль очень боялся темноты. Ночные звуки, всевозможные шорохи пугали его до колик в животе. Когда поздно вечером его посылали к бабушке, живущей в соседнем доме, на расстоянии каких-то двадцати метров, он не бежал, а летел: ему казалось, что за ним кто-то гонится, преследует его. Успокаивался он лишь перед дверью бабушкиной квартиры. Если же Эмиля оставляли одного вечером дома, то он всегда зажигал свет во всех комнатах и вслушивался в каждый шорох. От любого ночного звука ему становилось не по себе, и сердце просто екало. В нем определенно сидел Страх. К тому же он сызмальства отличался малодушием. Драться не мог и никогда не стремился к этому, редко отвечал на дерзости других ребят. Был тихим и скромным, уступчивым и добрым, застенчивым и скрытным. Одним словом, по его же собственному определению, был просто «дерьмом на палочке». Ох, как он злился на себя, оставаясь наедине с самим собой! Но изменить ничего не мог.

С самого раннего детства в компаниях своих сверстников Эмиль играл роль второй скрипки. У него был авантюрный характер, и он всегда старался спровоцировать мальчишек на нечто интересное, труднодоступное, рискованное и даже запретное. То и дело он подбрасывал неординарные идеи тоскливо слонявшимся по двору ребятам, которые в ответ с ленцой, как бы между прочим, начинали их обсуждать. Высказывались мнения «за» и «против». А он, затаив дыхание, слушал и с нетерпением ждал решения. Эмиль очень гордился, когда идея получала одобрение, ибо ему казалось, что именно она, идея, важнее всего. Но много позже он понял, что в суете человеческих отношений, когда все так призрачно, зыбко и поверхностно, людей интересует совсем не идея, не мысль, а результат, конечный итог. И ценится, восхваляется и запоминается лишь процесс реализации задуманного.

Очень часто реальность дисгармонировала с его внутренней самооценкой. Его Я-реальное по отношению к внешнему миру – это спокойствие и терпение, а его Я-идеальное – энергия и страсть. Все удары, оскорбления и унижения, устремленные на Я-реальное со стороны внешнего мира, рикошетом отскакивали, обрушивались и давили всей своей тяжестью на Я-идеальное. В свою очередь, Я-идеальное непрерывно терзало его Я-реальное – за его неадекватные реакции на внешний мир. И так как оба «Я» и составляли Эмиля как индивида, то с полным правом он мог отнести себя к категории мазохистов. Ибо жизнь его уже с детства представляла собой сплошную цепь самобичевания. Представьте себе ужасную картину: внутри Эмиля идет настоящее сражение. Его Я-идеальное мучает и истязает его Я-реальное за ошибки и слабости последнего, тем самым фактически подавляя его; при этом для внешнего мира Я-реальное выглядело вполне благополучно и миролюбиво.

В детстве Эмиль страдал спазматическим комплексом заклинивания. Так, во время конфликтных ситуаций с родителями либо со сверстниками, чувствуя свою вину или, напротив, зная, что совершается несправедливость по отношению к нему, каждый раз он цепенел и в голове его происходило какое-то замыкание. Проще говоря, стоял, как остолоп, и молчал. Не было никаких сил вымолвить в ответ хоть словечко, голос будто проваливался вглубь, и горло стягивало, как веревкой. Куда там оправдываться, доказывать свою правоту – это было для него и вовсе недосягаемо. Его молчание еще больше раздражало обвинителя, который прямо-таки зверел от такого кажущегося спокойствия и безразличия. Никто даже и не догадывался, что это своего рода ширма, за которой прячутся незащищенность, страх и бессилие. Что творилось в такие моменты в душе Эмиля? Тело его напрягалось, колени дрожали, изнутри бил озноб, спазмы душили его, а лоб покрывался испариной.

Школа, в которой учился Эмиль, была двуязычной. Он обучался на русском языке. В этом городе для интеллигенции того времени было вопросом престижа отдавать своих детей в русские школы. Считалось, что это указывает на родителей как на людей прогрессивных, а более высокий уровень обучения в таких учебных заведениях открывает перед ребенком куда большие возможности.

После окончания первого класса Эмиля определили еще и в музыкальную школу. Туда был сумасшедший конкурс, и он специально полгода занимался, чтобы выдержать его. Дело в том, что в начале 60-х годов XX века в городе начался очередной бум: родители «заболели» музыкой. Но жертвами этой болезни оказались не сами они, а их дети.

На экзамене Эмиля сдержанно похвалили и сказали, что у него, несомненно, присутствует музыкальный слух. Но это отнюдь не означало, что его обязательно примут, ибо желающих была уйма, а мест слишком мало. По счастливой случайности директор этой школы – пианист, обретший на склоне лет тихую гавань, – оказался старым знакомым отца Эмиля.

С той поры начался новый жизненный этап Эмиля: долгие годы ему пришлось совмещать обучение сразу в двух школах – общеобразовательной и музыкальной. Постепенно к музыке сложилось особое отношение. Мама Эмиля часами заставляла играть сына на пианино. Так музыкальные занятия затмили общеобразовательные. Не в малой степени такому отношению к делу способствовала и педагог Эмиля по классу фортепиано, считавшая его одаренным мальчиком.