Андрей Сонин - Кончина века. Роман

Возвращаясь через полчаса, Кубышка бодро выводил нашего героя из блаженно-покойного состояния словами: «Наш сеанс релаксации подходит к концу. Я считаю до десяти. На счёт десять вы бодро встаёте с постели, – свежий, отдохнувший и в прекрасном настроении!»

Действительно, после каждого такого сеанса моральное самочувствие Васечкина заметно улучшалось, и мрачные мысли отходили куда-то на второй план. Он в отличном расположении духа возвращался домой, бодро шагая по плохо освещённым московским улицам – и в хорошую погоду, и, когда холодный дождь заливал за воротник, или сверкающие снежные вихри обжигали лицо. Однако приобретённое состояние эйфории довольно быстро (обычно уже следующим утром) покидало Васю.

Кубышка часто говорил своему пациенту, что тот не может выйти из невроза из-за того, что слишком много внимания уделяет собственной персоне.

– Надо переключить ваше внимание на кого-нибудь или на что-нибудь другое, – внушал психотерапевт. – Вот посмотрите, например, по-настоящему творческие люди (известные учёные, художники, писатели) легче переносят нервные расстройства (порой им свойственные), потому что всё время заняты, увлечены своей работой. У них просто нет времени для самоанализа. Если вас не захватывает работа, найдите себе другую сферу концентрации внимания: отправляйтесь в путешествие или заведите любовницу. Кстати, о любовницах… сколько лет вашей супруге?

– Она на два года моложе меня, – отвечал Васечкин.

– Ну вот, видите, – вы живёте почти со своей ровесницей, – так же, как и я – старик и жена у меня – старуха. Найдите себе молодую бабу, лет восемнадцати, это и вас омолодит. По себе сужу, – чем становлюсь старше, тем более тянет на молодух. Вот в последнее время уже совсем докатился, – девчонки-студентки, которые приходят на практику к нам в больницу, стали нравиться.

И психотерапевт подмигнул нашему герою снова ставшим на секунду бутылочным глазом.

Доктор Кубышка был не совсем прав. Работа, по большей части, увлекала Васечкина, однако, временами (достаточно редко) могла вселять в него и полное равнодушие, и даже отвращение. Ничего удивительного – творческие кризисы случаются со всеми мыслящими натурами (к коим причислял себя Вася)!

Наш герой состоял на должности научного сотрудника в лаборатории, занимающейся жидкими кристаллами, в довольно крупном исследовательском центре Академии наук – Кристаллологическом институте, директор которого – академик Моисей Абрамович Шмайдерович – был хорошим знакомым Васиного отца. Научным руководителем диссертации Васечкина являлся сам заведующий лабораторией (или, короче, «завлаб») профессор Никита Никитич Чесноков, флегматичного вида, полный, лысоватый мужчина лет пятидесяти, – на половину русский, а на половину чукча. Он одевался чаще всего в потёртую, чёрную кожаную куртку и засаленные, мятые брюки, и всегда носил очки с жёлтыми, круглыми стёклами, в тонкой стальной оправе, скрывающие его несколько выпирающие скулы и слегка раскосые глаза. Говорили, что Чесноков сильно талантлив, поэтому было не случайно то, что в своё время (лет двадцать назад) академик Шмайдерович пригласил его к себе в институт из провинциального университета на севере России.

После защиты Васечкин продолжал работать вместе с Никитой Никитичем и опубликовал в соавторстве с ним несколько статей в солидных научных журналах по материалам своей диссертации. Писал, статьи, конечно, Вася, а профессор Чесноков только бегло проглядывал текст и изредка делал изгрызенным красным карандашом кое-какие поправки на полях. Действительно, Чесноков мало вмешивался в кухню лабораторных исследований, предоставляя двум десяткам своих сотрудников относительную творческую свободу; а сам занимался литературной деятельностью – писал очередную монографию.

Люди, долго проработавшие с Никитой Никитичем, также знали, что тот не любит учёных разговоров, поэтому старались не слишком донимать его научными вопросами. Однако зелёные, молоденькие аспиранты и, особенно, аспиранточки часто попадали впросак, прося маститого профессора объяснить им что-нибудь по науке. В таком случае Чесноков сначала внимательно выслушивал вопрос, а потом обычно лаконично отвечал: «Читайте меня», что означало, что он советует заглянуть в свою бессмертную книгу «Что такое жидкие кристаллы?» Считалось, что таким способом он стимулирует у молодёжи творческую самостоятельность.

Никита Никитич очень любил выпить, и, можно даже сказать, был настоящим алкоголиком. Приходя утром в свой лабораторный кабинет и садясь за массивный, дубовый письменный стол, покрытый толстым куском плексигласа, он тут же извлекал из небольшого стального сейфа объёмистую колбу со спиртом и наливал себе полный стограммовый мерный стаканчик. Приняв одним махом, не закусывая, отмеренную дозу алкоголя, Чесноков сразу взбадривался и мог уже, как он сам говорил, «творить целый день». Женский персонал лаборатории – существа сердобольные – считали, что Никита Никитич начал пить после трагической смерти своей первой жены, которая страдала психическим расстройством и повесилась на бельевой верёвке в ванной комнате. Тому уже минуло больше десяти лет, и теперь профессор был женат во второй раз на тихой провинциальной женщине, много моложе его, с которой вместе воспитывал свою дочку от первого брака – тринадцатилетнюю Катю. Мужики же (особенно те, кто давно работал с профессором и знал его ещё по северному городку) утверждали, что Чесноков заливал смолоду, – от избытка таланта, – и, возможно, этим и свёл свою первую жену в могилу.

Никита Никитич обладал ещё одной весьма характерной особенностью, заслуживающей, по-видимому, упоминания. Он считал (и это, впрочем, было совсем не так уж далеко от истины), что в Кристаллологическом институте, да и во всех других академических заведениях царит засилье евреев. Причём евреи всегда занимают все самые лучшие и высокооплачиваемые должности. Справедливости ради нужно отметить, что в его лаборатории был всего один явный еврей – Рабинович, – что, конечно, являлось исключением из правила.

Профессору Чеснокову доминирование в академической науке представителей библейской национальности крайне не нравилось, и он в меру своих сил старался привлечь общественное мнение к этому неприятному для него явлению. С этой целью Никита Никитич завёл специальный блокнот, который хранил в сейфе вместе с колбой со спиртом. В этот блокнот профессор заносил все доходившие до него сведение о евреях своего института. Так, например, ему удалось вывести на чистую воду доктора физико-математических наук Ивана Ивановича Иванова, заведующего лабораторией кристаллоакустики. Казалось бы, что обладатель таких совсем невинных имени, отчества и фамилии должен, несомненно, являться русским. Действительно, Иванов был русским – из крестьян Воронежской области. Однако Никите Никитичу (неизвестно, каким образом) удалось выяснить, что отец Ивана Иваныча умер, когда будущий завлаб был ещё ребёнком. Мать вскоре вышла замуж во второй раз за Шмуля Исааковича Гуревича, верного сиониста. Таким образом, маленький Ваня был воспитан в еврейских традициях, поэтому и сам являлся евреем. Действительно, Никита Никитич часто говорил, что «еврей – это не столько национальность, сколько свойство натуры».