Евгений Имиш - Никша. Роман

Пепс щиплет Хохла, дёргает его за уши, прижимается к нему, лапает, проговаривая всякие скабрезности. Когда Хохол пытается отмахнуться, тут же получает мощные сушащие удары по бёдрам и плечам. Пепс очень жестко и больно умел это делать. В конце концов, Хохол выходит из себя и хватается за напильник. Пепс удирает, как папуас, подпрыгивая, с визжащим натужным хохотом. Он бежит к выходу, ему в спину летят напильники, бьются о косяк и со звоном разлетаются по мастерской.

В проёме появляется *уй-Башка. Это мастер, высокий странный старик с лысым сплющенным черепом. Рядом с ним ударяется напильник, и вся бригада начинает оглушительно ржать от такой близкой возможности попадания в *уй-Башку (надо сказать, что мастера были вольными и мало чем отличались от ментов). Пепс появляется из-за его спины, по-детски всему этому радуясь.

Виталик Петров к приходу *уй-Башки (ещё был Иваныч, контролёр, тот в форме, маленький, с жабьим лицом и огромной бородавкой на губе), в общем, к их приходу Виталик ставит кипятить банку чая. Это своего рода обычай. Все завхозы, бригадиры и прочая козлиная братия во всех кабинетах, каморках и производственных помещениях угощали ментов чаем. Причём последние, приобрели к этому абсолютно тюремный вкус и жадно спрашивали, к примеру: «А с конфеткой?», несмотря на то, что недавно пришли на работу из дома.

Виталик выходит в мастерскую и кричит: «Пойдём чифирить», все набиваются в его хлабуту, садятся на корточки и гоняют кружку чая по кругу. На стуле сидит *уй-Башка, пьёт из отдельной чашки, отдувается и покусывает соевый батончик.

Когда сидел Иваныч, то развлекал всех разными историями, так как работал на зоне лет двадцать. Вот о сидящем в старые добрые времена «медвежатнике».

«Маленький такой был, щупленький, соплёй перешибёшь, грязный ходил, как чмошник какой, но мастер был, ничего не скажешь, чё-то такое знал. Один раз у Березенко дверь заклинило, ну вот эту вот, железную. Мощная дверь. Послали за ним. Ночью, представьте, на рабочку вывели, там опера, ДПНК, все, в общем, подвели к двери, он им – отойдите, ха, ха, отвернитесь, мол, чё-то там такое, тык, тык, меньше минуты – и дверь нараспашку, а там замок-„пилка“ и ещё обычный, тык, тык, меньше минуты! Чё-то такое знал! А вороватый был! Березенко его вызовет, он постоит три секунды в кабинете, уходит, раз – пепельницы нет. А ну давай его сюда. Ничего не знаю, не я. Уходит. Опять чего-нибудь нету. Ну, чмошник..да-а! Но вот замки, да-а. Чё-то такое знал!».

Иваныч смотрел на стенку напротив себя. Там висел плакат. Первая фотография Мерлин Монро, где она, обнажённая, прогнулась на фоне ярко-бордовой ткани.

Идиллия? Пожалуй, это та тюремная особенность – широкая, отчаянная улыбка, в которую тюрьма растягивала лица своих учеников. Такая особенность, к которой привыкнуть было непросто и не привыкнуть невозможно. По всей «рабочке», и в механическом цехе, и у нас на «игрушке», под верстаками, за станками, по разным углам были оборудованы спальные места. Старые телогрейки, сваленные в кучу. На них в течение рабочего дня досыпали зеки, но это, естественно, возбранялось, и менты ходили и гоняли их, как зайцев по кустам. Могли наказать. Иваныч, заходя на «игрушку», и увидев спящего, преспокойненько разворачивался и шёл за ДПНК. То же самое он делал и по отношению к ширпотребщикам, делающим все те запрещённые изделия, о которых я писал. Однажды, когда я бегал от Калинина (чокнутый ДПНК, бегающий за всеми с дубинкой, я о нём еще вспомню) и спрятался на «механичке» под стол, я увидел, как Иваныч, весело высунув язык из-под бородавки, сдаёт меня своим пухленьким пальчиком. Получив пару затрещин, я возвращался с вахты и говорил Иванычу: Эх, нехорошо, сдал меня, Иваныч, с потрохами», а он так же весело и невозмутимо: «Да не в жисть, что ты?!»

В конце смены все мы приносили Виталику Петрову опиленную игрушку. В маленьких таких ящиках с двумя ручками по бокам типа военных для боеприпасов. Виталик считал машинки, с грохотом сваливал в общую кучу и заносил в журнал выполнение нормы. Или невыполнение, когда блатные с грустным видом показывали с десяток грузовичков, опиленных за целый день. *уй-Башка здесь же, при всех, переписывал не выполнивших и шёл писать докладную. На следующий день отрядник кого-нибудь вызывал и отправлял в изолятор.

И ничего, никакой злобы, никаких упрёков, и опять соевый батончик и рассказы о старинных свадьбах блатных и пидоров, и о вороватом «медвежатнике».

***

Как я уже обмолвился, особенно близко мы сошлись с Петрухой. На рабочке мы часами ходили взад-вперёд, напротив распахнутых ворот механического цеха, а на «жилой», когда на противоположном конце барака вся компания собиралась чифирить, именно он шёл меня звать, появляясь в проходе под моей «пальмой». Он щёлкал себя по горлу пальцем, как это делают, приглашая выпить.

Те, с кем он сидел на Павлодарской зоне, рассказывали мне странную историю. Мол, был период, когда Петруха разговаривал сам с собой, бросался на людей, а потом полез на «запретку», то есть на колючую проволоку, под дула автоматчиков. Его посадили в «бур» (изолятор длительного содержания, до полугода), и оттуда он уже вышел нормальным, словно ничего и не было. Из такта, конечно, никто с ним об этом не заговаривал, и я в том числе. У меня так это вообще мимо ушей пролетело. Ироничный и остроумный Петруха меньше всего походил на сумасшедшего. Напротив. Несмотря на то, что я не столько слушал, сколько говорил, как всегда размахивая руками, в память мою врезались эпизоды, где Петруха одним словом, а порой и жестом менял мои юношеские взгляды. Совсем ничтожные происшествия, в которых я только и запомнил Петруху из почти круглосуточного общения. Это обидно. Во-первых, хотелось бы вспомнить Петруху поподробней, поглубже. И, во-вторых: то, что сидит во мне всю жизнь, могло бы иметь и более значительный вид, философский или поэтический оттенок, наконец. Но не мелочи же всякие.

Например: стоим мы как-то всей нашей «семейкой» перед механичкой. Конец смены, осеннее солнышко, на улицу высыпала куча народа. Я залез на трансформаторную будку и там, свесив ноги, слушаю, как кто-то что-то рассказывает. Вдруг появляется электрик (вся обслуга была из первого «козлиного» отряда) и орёт на меня: «А ну спрыгивай, куда забрался, я замучился после вас всё это перекрашивать». Я спрыгнул без тени смущения. По-мальчишески легко, как я это делал всю свою жизнь, когда меня гоняли голубятники, охранники, разные сторожа и сторожихи. Я и не придал этому значения. Да и никто, по-моему, не обратил бы внимания, если бы Петруха не принялся надо мной высокомерно посмеиваться. «Кыш», – что-то такое с благородным чистоплюйством он изобразил пальцами, – как воробья, «кыш», с жёрдочки согнали, ха-ха». Все рассмеялись (Петруха умел артистично показать), а я вспыхнул, возненавидел его на пару минут и, конечно, не забыл огрызнуться. Но острота попала в цель. Я увидел ещё секунду назад безликого электрика, таким же обычным зеком, как и я, и ещё, что действительно похож на воробья. Вот такой пустячок возмужания.