Андрей Иванов - Театр ужасов

. Узбеки за картами и нардами заскучали без него. Тобар, наливая пиво, скажет: куда-то пропал наш мастер… Давненько его не видали, откликнется Губа за столиком. Я отправлялся на поиски. Находил его в мастерской – с трубкой в зубах лежа на полу, весь в опилках и стружке, он вертел какую-нибудь мелочь, катал по полу гайку или запускал волчком часовое колесико, возил пальцем в опилках, рисовал на клочках бумаги завитушки, линии, контуры; когда его не было в мастерской, я уходил не сразу, завороженный покоем инструментов, я пытался уловить момент, когда их оставили, гадал, почему бросили или положили таким образом. Проверял ведерки – была ли в них краска, остается еще или давно засохла; не забыл ли он кисти или сигарету; что появилось нового, не загибается ли на глаголи скелет новой статуи. Однажды меня поразило красивое чернильное пятно на свежей доске, я не удержался, понюхал и даже зажмурился от удовольствия. Если в мастерской его не было, я шел в сад, там, в глубине, за кустами смородины, у него было тихое солнечное место на плитняке. Там он пил вино, задумчиво глядя вдаль; или покачивался в гамаке с кошкой на руках. Я приветствовал его. Поведя бровью, он лениво кивал в сторону столика. Во все сезоны, под дождем и снегом, на трех ногах под старой яблоней стоит облезлый деревянный столик. На нем бутыль с красным вином из черноплодки или смородины, пепельница, полная окурков, рюмки, кружки, кофейник, стаканы и так далее. «Налей себе сам, присоединяйся», – говорил Кустарь. Толку от его предложения никакого – потому что присоединиться к нему в такие дни невозможно: он будет гладить кошку, думать о чем-то своем, а ты будешь пить в одиночку. Я пил его вино, курил его трубку, что-нибудь спрашивал, он добросовестно отвечал, но по-прежнему отсутствовал, и я понимал: ага, новый замысел… Я думал: вот бы найти лазейку, заглянуть в него, узнать, что он задумал… Побыв в таком отсутствующем состоянии несколько дней, он начинал потихоньку двигаться, заводился, хмуро бродил по лесу и поселку, бурча себе под нос, ездил куда-нибудь, что-то искал, собирал материал, притаскивал в свою мастерскую. В такие дни он не участвовал в жизни коммуны, он на всех чихать хотел: он не станет надевать маску и идти в поле, даже если приехали клиенты и готовы платить хорошие деньги, а в роте не хватает людей; плевать на деньги, скажет он, ему плевать на ваши заморочки, он занят, Кустарь в поиске, он работает, у него дела поважней, говорил он и шел в Инструментальную, перебирал инструменты в странной задумчивости. Он мог накричать на меня, если я задавал ему под руку вопрос, даже если я хотел помочь… Помочь?! Кто – я? Ха, как я мог ему помочь! Я, бесполезный кусок фанеры, как мог помочь ему, мастеру?! Я не обижался. Кустарь был прав – как мы могли ему помочь? Мы же не знаем, что в его голове происходит. Мы можем только наблюдать и ждать. Кустарь хватал что-нибудь и со словами – «Вот это мне и нужно, точно!..» – уходил, щелкая зубами, словно кусачками. Некоторое время спустя мы слышали визг пилы или ворчанье дрели, удары молотка – сперва неуверенные, молоток будто подбирался к чему-то, ломал лед, сбивал с грубой материи куски, нащупывая нежную жилку замысла, в которую можно было бы вонзить сверло и буравить. День-другой стояло молчание всех инструментов, только играла музыка, и мы догадывались: настроение у Кустаря улучшилось – он близок к чему-то… После музыки слышались четкие, нацеленные, длинные серии ударов, напористое сверление, и я понимал: ага, он сколол с материи шлак, подобрался к форме…

Кустарь живет и творит в своей мастерской рядом с казематами, в которых квартирует отряд зомби Эркки Кенёсина.

От автобусной остановки до казематов больше километра – тут и странные улицы с советскими названиями, и заброшенные дома, кинотеатр с выцветшей афишей из советского времени («ХЛЕБ, ЗОЛОТО, НАГАН…»), где при желании вам могут включить старый фильм, показывать его будут, конечно, с диска, но качество будет таким, что вы поверите, будто над вашей головой в своем гнезде сидит киномеханик и следит за работой кинопроектора, вам даже устроят обрыв пленки; и дым папиросы тоже будет идти из окошечка операторской. Задолго до поворота к аттракционам слышится режущая ухо индустриальная музыка, в которую вплетены вопли и вой из хорроров. Уже в леске видны первые колышки старого забора, на ветках покачивается рваная одежда, из окровавленных сапог торчат набитые тряпками штаны, точно это чьи-то ноги, костями и черепами таращатся знаки, стращают рукотворные надписи: «ОСТОРОЖНО!», «СМЕ…ЛЬНО ОПАСНО!». Плохо покрашенный забор прихвачен старой ржавой колючей проволокой. На кольях забора противогазы и маски с приклеенными волосами (для правдоподобия), в таких же масках тут люди изображают мертвяков.

С тех пор как я ушел в Инструментальную, стало скучно, каждый час свободного времени я использовал на то, чтобы встретиться с Эркки. Он водил меня в лес, показал конопляную полянку, мы снимали ее на видео, сделали несколько прекрасных эпизодов для его фильма, который он никак не закончит (он еще на что-то надеется). Когда конопля подросла, мы ее немного пощипали, совсем чуть-чуть. Мы курили в заброшенном парнике посреди одичавших растений, подле свыкшегося с нашим климатом эвкалипта он поставил пластмассовый столик и пляжные стулья, мы сели и наслаждались видом: сквозь пробитые стекла перед нами раскрывалась большая поляна с огромной лужей, в которой плавали утки.

Шуршали травы, падал тяжелый лист, сумерки проникали в парник, мы зажигали свечу, снова закуривали. В том парнике он рассказал очень много жутких историй, от которых хотелось елозить ногами. О барнаульском меломане-извращенце, который растлевал подростков, заманивая к себе на музычку и портвейн, о службе в железнодорожных войсках: пьяные деды, бессонные наряды на путевых машинах – деды оттягивались, он фигачил сутки напролет. Иркутские беспредельщики, самоволка, гауптвахта, особенности и обычаи казарменной жизни, и прочее, и тому подобное. Чтобы разбавить это невольное путешествие по кошмарам его прошлого, я рассказал ему о моем веселеньком детстве в пестром районе Каламая, где любил отыскивать заброшенные дворы, я залезал в похожие парники, сидел, курил один, брал с собой мою «Электронику-324» и слушал кассеты тихонько, и никогда мне не доставалось по шапке, я умел быть скользким и незаметным, а если встречались ребятки, то пристраивались со своими кассетами… Он жалел, что не знал такой жизни в детстве…

Мы молчали, свеча светила все ярче. Мы гасили ее. Я провожал его к мрачному зданию, похожему на военкомат. Это бывшая текстильная фабрика. По вечерам над ее парадным входом загорается большая вывеска: HORROR THEATRE . Выглядывает огромное, обросшее вьюном Чертово колесо. Сегодня светит солнце. Колесо не выглядит мрачным. Оно кажется небольшим, даже хрупким. Ветер качает большой клен, что стоит на отшибе, довольно далеко отсюда, но, когда смотришь против солнца, кажется, будто он прорастает сквозь колесо, образуя с ним исполинскую букву Ф. В стороне скрипят карусели, в люльках сидят дети сквоттеров. Пацан, имени которого не знает никто, все его зовут просто «пацан», выпрыгнул из люльки и подбежал ко мне стрельнуть сигарету. Я дал; пацан улыбнулся.

Читать дальше