Лев Портной - Меньше единицы, больше девяти

Мирогорский поднялся, руки его повисли, словно обессилели. Смотрел он с недоверием. На скамье остался рюкзак, которого Дмитрий прежде не замечал. Акулов поднял его и слегка подтолкнул старого знакомца.

– Идём-идём, по пути всё расскажешь.

Они вышли с территории Дворца пионеров и по бульвару, разделявшему улицу Косыгина, двинули к площади Гагарина.

В шестом часу вечера в первых числах сентября было ещё светло. На крышах двух новых башен в солнечных лучах пылала золотом причудливая декоративная конструкция.

– Смотри-ка ж, достроили наконец! – с удивлением сказал Дмитрий. – Сколько помню себя, столько стройка тут была. А наверху чего накрутили! Как будто позолоченные мозги на крышу вывалили…

Мирогорский бросил угрюмый взгляд на новые башни, возвышавшиеся впереди по левую руку. Ни удивления, ни восторга он не выразил. Держался он так, будто всё вокруг было ему в диковинку, и очередные новинки скорее загоняли его в тоску, напоминая о том, что он здесь теперь человек чужой и никому не нужный.

– Ну ты чего? Рассказывай, чего ты, как? – произнёс Акулов. – Я так слыхал, что какая-то драка была, кого-то убили, говорили, что ты в тюрьму загремел…

– Было дело, – ответил Мирогорский. – Вот откинулся…

– И чего? – наседал Дмитрий.

– Ничего, – настороженно ответил Мирогорский.

– Курить будешь? – Акулов достал пачку сигарет.

После нескольких затяжек Сергей словно вышел из оцепенения.

– Слышь, – сказал он. – Я ж тебя даже не помню…

– Да я ж для тебя мелюзгой был, – ответил Акулов. – Но тебя вся школа знала. Ты дзюдо занимался, приёмы показывал. Ты основным был. Крутой был, теперь так говорят. Вы с вожатым в поход нас водили…

– Куда идём-то? – спросил Мирогорский.

– Тренер сказал, ты ночлег ищешь.

– Ищу. Жить негде мне…

– Как негде? А раньше-то где жил?

Мирогорский, вспомнив про рюкзак, забрал свою ношу у Акулова, повесил на плечо.

– Я ж без матери остался. Умерла она. С батей жил. Квартира-то служебная была, батя дворником был, – поведал он твёрдым голосом, словно решившись не таиться. – Батя умер, квартира тю-тю, я на улице. Негде жить – не берут на работу. Нет работы – не дают жилья. Мыкаюсь…

– Как нет работы? – воскликнул Акулов. – Да ты просто ищешь не там. У нас Горбачёв теперь, он кстати на этой улице живёт…

– И что? – хмыкнул Мирогорский. – Зайти к нему, работу попросить…

– К нему не надо, он, похоже, сам не догоняет, что затеял, – ответил Дмитрий. – Сейчас жизнь такая: куй железо, пока Горбачёв. Давай ко мне. Перекантуешься, отдохнёшь, сейчас мы быстренько придумаем что-нибудь. Оденешься нормально.

– Своё, что ль, дашь? – Мирогорский покосился на Акулова. – На меня не налезет…

– Всё новьё будет, – заверил его Акулов. – Я пока в институте учился, джинсу варил. До сих пор с десяток курток и штанов валяются, не до них сейчас.

– Ты деловой, – протянул Мирогорский. – Один живёшь?

– С предками.

Мирогорский замер на месте, сделал несколько затяжек и сказал:

– Не пустят они меня.

– Чего не пустят! Ты чего? Ты помнишь, тогда в походе несколько родителей были? Мой отец тоже был! Как – не пустят! Только придётся пока в одной комнате со мной ночевать, матрас на полу положим…

– Ну, это-то не проблема…

– Давай, Серёга, я жрать хочу, как собака. Обедал в час…

– Обедал он! – вскрикнул Мирогорский. – Я и не завтракал, и не ужинал вчера…

– А чего тогда резину тянешь! Мать с ужином ждёт. Давай! Двинули! Двинули!

Многие годы Николая изводила страсть мало того что низкая, ещё и постыдная. Первые выходки ему самому представлялись хулиганством. Ещё подростком, думая о содеянном, он посмеивался, как примерный ученик, держащий фигу за спиной в разговоре с учительницей.

Но вскоре он с ужасом осознал, что не может обходиться без того, что по наивности принимал за дурачества, пусть и не вполне невинные. Совершая очередную вылазку, он давал себе слово, что это в последний раз. Проходило время, и тёмная часть его естества вновь гнала на охоту.

Поначалу он воспринял это как катастрофу. Ладно бы страсть была масштабной, эпической, скажем, как у Пушкина, у Некрасова, как про него сказал Маяковский, «он и в карты, он и в стих», ладно бы тяга к стакану, хотя пропивать мозги Николаю не хотелось – словом, было бы что такое, про что говорили бы «у великих людей великие пороки».

Но тут паскудство, о котором не пошумишь в курилке, даже другу не расскажешь. Тут такое – предашь гласности, в приличное общество не пустят, а в неприличном покалечат.

Покончить с этим можно было, лишь покончив с собой. Но у Николая были большие планы на жизнь.

Необходимость скрываться навела на мысль, что и у великих людей могли быть тайны, которые они не поверяли ни конфидентам, ни бумаге. Кто теперь знает, чем в действительности занимался человек, который часами в одиночестве бродил по лесу, а потом писал рассказы об охоте.

Николай жадно искал следы нераскрытых тайн в биографиях. Но докопался лишь до испражнявшихся в лицо фюреру, а затем стрелявшихся женщин.

Что ж, до самоубийства, по крайней мере, он никого не доводил.

С некоторых пор он и на обычных людей смотрел со специфическим любопытством, гадая, какие тайные пороки они скрывают.

Примерно тогда же – период совпал с переездом в двушку, доставшуюся от покойной бабушки – в его жизни появилась она. Наблюдая в окно за прохожими, он приметил соседку по подъезду. Девушку сопровождал молодой человек. Крепкие плечи, размеренные движения, быстрая походка – парень казался решительным, знающим, что ему нужно.

Они подошли от Вадковского переулка и скромно простились у подъезда. Девушка не пригласила кавалера в гости, даже в щёчку не чмокнула на прощание. Да и он вёл себя сдержанно.

В первый раз Николай не придал увиденному значения. Мало ли кто и по какой причине провожает девушку до подъезда. Но в последующие дни он обнаружил, что плечистый мужчина – по виду из таких, у которых всё схвачено – регулярно доходит с соседкой до подъезда, где они прощаются, не позволяя себе абсолютно ничего, даже самых скромных прикосновений.

Внутренне он посмеялся, домысливая, что скрывалось за их отношениями. Он и прежде по утрам нередко сталкивался с ней по пути к троллейбусной остановке. Но теперь он владел тайным знанием о ней. Девушка прочно завладела его мыслями. Прежде для его страсти объект значения не имел. Теперь приобрёл ясные очертания. Соседка по подъезду стала наваждением. Сидевшее в нём чудовище увидело жертву и не могло остановиться, не насытившись.

Он мучился ночами. Засыпал, решившись подкараулить её в подъезде в ближайшее время. Но ужас перед неминуемой катастрофой отрезвлял и останавливал его.