Григорий Казакевич - Развилки истории. Развилки судеб

Он стоял, нависая над миром всей громадой титанова тела – угрожающей, страшной, смертельной – и дрожала Земля, но сказала: “Да” – хоть голос её прерывался – содрогалося тело земное – но сказала, потом повторила: “Да” – и в страхе заплакали боги. И к титанам титан обратился, и услышал он голос титанов – “Да” – сказали титаны, и небо сотряслось в ожидании смерти.

“Нет” – не голос – тень голоса. Точней – голос тени. Тихий был голос, неслышный – но услышали боги. И Земля. И титаны. И взглянули – в Аид. Мрак, и холод, и тени – кружатся в бессмысленной пляске. А в центре – пятно. Тень. Неподвижная глыба – мрака. Четыре ноги – но голова человечья. Золотилось тело Хирона под лучами Гелия-Солнца – раньше. Теперь глыбой мрака возвышалось оно под землёю – в Аиде – черней, чем Аид. И вновь повторил Хирон: “Нет”. И тогда содрогнулся Олимп, и титан взглянул на богов, и Гея – а так уж забыли они о богах – перед гибелью мира. На коленях стояли боги, и головы их были склонённы, и смотрел в Аид Зевс – на Хирона. И прощенья просил. Так познали боги раскаянье.

Кто слышит голос тени? Никто. Но этот голос услышали все. И склонился титан перед тенью, Разрушитель, он встал на колени и почтил он поклоном Хирона. И сказал он, печально и твёрдо: “Ты прощаешь, но я не прощаю. Мать-Земля не прощает, титаны, Крон великий – и я не прощаю. И за это молю о прощенье – у тебя, добровольно ушедший, у тебя, подаривший бессмертье и сошедший в Аид – но не мстящий – я, сын Гнева, молю о прощенье – я, лишённый прощения дара, пред тобою, мудрейший, склоняюсь – но твою я не выполню просьбу. И за это я буду наказан – сам себя покараю я смертью, и не жду от тебя я прощенья, и умру непрощённый – вовеки”. Так сказал он, и снова над миром он вознёсся громадою тела и простёр свои мощные руки. Треск раздался внезапно и скрежет – заскрипели громадные корни и могучая старая липа стала медленно двигаться с места. И не липа то – Липа Филюра – мать кентавра Хирона. Титана.

Да, так оно было, – старик вытер пот со лба и продолжал. – Камни и комья земли осыпались с корней, и трещало её старое тело, но шагнула она к исполину, и легла у его ног, и гнуться стала её деревянная плоть – силой скорби и гнева – ей, бессмертной, потерявшей бессмертного сына – не нужна больше жизнь – ни своя, ни мира, где властвуют боги – беспощадные боги Крониды. И согнулась она в виде лиры, и громадный схватил её в руки, и поднял её к небу Кронидов – содрогнулось в отчаяньи небо. “Струны! – крикнул титан. – Дайте струны!” – и услышал из Тартара отклик: “Наши жилы тебе будут струны!” – заточённые в Тартар титаны, плоть свою раздирая руками, вырывали титановы жилы. Боль терзала тела их, и в муках содрогались громадные мышцы, искажённые ж лица титанов тьма, собой заполнявшая Тартар, милосердно скрывала от мира. Так рождались волшебные струны – в содроганье титановой плоти – струны смерти для гибельной лиры – и кричали титаны от боли, кровь стекала по коже бессмертных, клочья мяса висели на жилах, а из глаз их струилися слёзы – хоть не плакали раньше титаны. А могучий кричал: “Дайте струны!” – грохотал его голос под небом, и расширилась трещина в Тартар. Не расширилась – страшным усильем, напрягая огромные мышцы, Крон – отец и богов, и титанов – эту трещину в Тартар раздвинул и вскричал: “Ну, скорей же, бросайте!” – не вскричал – прохрипел – вздулись жилы, что-то хрустнуло в теле титана, и багровою пенистой лавой кровь помчалась из Кронова горла, но держал он, доколе тяжёлый, весь из жил окровавленных свитый, весь усеянный клочьями мяса, шар не бросили в небо титаны – в небо Тартара – в трещину в небе. Шар понёсся, подхваченный вихрем, и взлетел над поверхностью Геи, и распался на жилы – на струны, и легли эти струны на лиру – на могучую Липу Филюру. И тогда Крон обмяк и сомкнулись своды Тартара с треском и гулом – и зажали титановы руки! – и повис Крон над Тартара бездной – в темноте, истекающий кровью».

Старик стоял, и ветер развевал его волосы. Он стоял, вдохновенный и мощный, и голос его разносился под небом – звучный голос, такой, каким д о лжно читать о великом. И слушало Небо, и слушала Земля, и слушали боги. Он читал, и звёздный свет озарял его тело. И лицо – титана. Не титана – творца титанов. Озарял. Но не свет – половина света. Туча – тяжёлая, низкая – медленно ползла по небу, заглатывая его, а за ней – мрак. Кромешный. Бездонный. Беспощадный. Но старик говорил. Он не видел ни тучи, ни неба – ни людей. А люди были. Да, не только боги слушали его речь – боги, застывшие в молчании – но и люди. Рабы. Они столпились вокруг, разбуженные и недовольные, и злобой дышали их лица. А перед ними – старик, кричащий бессмысленные слова – кто здесь знал язык эллинов? И они стояли, толпой, плотной и мрачной, и всё туже сжималось кольцо, а в центре – старик. Не видящий ничего. Говорящий с тайнами мира. А вокруг – толпа. Тяжёлое, нечистое дыхание. Сопенье и злоба. К этому старику, разбудившему их, стоящему здесь, как свободный, как жрец – он, такой же раб, как и они. На землю – сбить, и ногами – в содрогающееся тело, в живот, в глаза, с хрустом и кровью! Ну! Но они не смели. Многие знали тяжёлые кулаки старика, и следы их хранили на лицах и ребрах. И они стояли. Но вдруг – движенье. Толпа зашевелилась. Какое-то тело проходило через неё – круглое, на коротких ножках. И перед ним расступались – и снова смыкались сзади. Удар! Второй! Третий! Хлыст впивался в лицо и плечи, рассекал кожу и со свистом впивался опять, и вновь поднимался, а за ним – следы. Крови. Рабства. А надсмотрщик стервенел – всё больше и больше. Его разбудил – этот старый козёл – его, страдавшего от бессонницы и только сумевшего задремать! – и он бил, вымещая всё зло, и отбросил хлыст, и кулаками – в живот, в лицо. Точнее, нет – лица он не доставал, и короткие ручки его били в воздух – но старик сам нагнулся к нему, а потом опустился на землю – сам – чтоб тому было удобней. Хрясть! Хрясть! Крепкие сапоги били в ребра, и жирненькое тело надсмотрщика колыхалось в такт ударам. Хрясть! Надсмотрщик выругался – он задел мозоль на пальце, и, прихрамывая, побрёл обратно – в палатку, но перед этим склонился к лицу старика и плюнул – густо и липко – прямо в глаза. И ушёл – вновь пытаться заснуть. Старик медленно приподнялся, вытер лицо. Обвёл взглядом рабов. Те злорадно хихикали, но, уловив его взгляд, быстро, скрывая лица, стали расходиться. Нехороший был взгляд, запоминающий. Они разошлись. Остался лишь мальчик, но и он сидел в стороне, не решаясь приблизиться. И тогда старик заплакал. Не от боли. Беззвучно и горько – и незаметно. Незачем людям видеть его слёзы. И люди не видели. Лишь небо видело. И земля. И туча.

…И время. И мальчик почувствовал время – то, когда надо подойти. Время слёз кончилось, и он подошёл к старику и ласково коснулся его плеча. Старик обернулся, благодарно взглянул на него, пробормотал: «Вот так-то, мой мальчик. И сила покоряется власти. И становится жалкой, ничтожной. Ненужной – никому. Но историю всё-таки я тебе дорасскажу! Слушай же – самую великую историю, которую рассказывает самый презренный раб. Слушай. Исполин оглядел свою лиру – и ударил рукою по струнам – по титановым жилам кровавым, и мир замер, захваченный звуком – звуком музыки грозной, последней.