Григорий Казакевич - Развилки истории. Развилки судеб

Но нет, не от страха мир застыл – от восторга. Нежной была эта музыка и прекрасной – кто мог думать, что жилы, в муках вырванные из живого тела, жилы, сами живые и плачущие – кровью – способны издавать эти звуки? Кто? Кто мог так думать? А звуки лились – звуки рождения мира, звуки света и радости – и вся жизнь на Земле слушала эти звуки. Выползали звери из нор, и птицы – застывали на лету и не падали, заворожённые звуками чуда – чудо-звуками. Всё нежнее играла лира, и мир живой раскрывался ей – как цветок перед солнцем. И деревья качали ветвями, и зелёные листья их шелестели в такт музыке, а на ветках – дриады. В сладостных звуках купались они, и девичьи тела их, казалось, струились лучами – нежными и прекрасными, как мечты. И затихла Земля – мать живого, даже о боли своей позабыла она, о ранах – всем телом своим отдалась она звукам – звукам жизни и света. Но она знала. И бессмертные знали. Боги. Титаны. Это – знанье бессмертных – о музыке смерти. И они, внимая сладостным звукам, ждали – конца. Но, даже зная, – забыли о нём – захватили их звуки. И внимали им боги, внимали титаны, забывая о смерти. И казалось им, что бессмертье своё они б отдали за мгновения эти.

“Нет!” – и вновь голос тени – чуть слышный – перекрыл на мгновенье все звуки. Чёрной глыбой возвышался Хирон здесь, в Аиде, средь восторженных теней – да, даже на лицах теней был восторг, хоть лиц-то и не было. Но лик Хирона словно чей-то резец высек из мрака – лик горя и скорби. По миру. Миру, в котором он больше не жил – он, тень в Аиде. Миру, который хотел он спасти – но не мог, ибо кто слушает голос тени? И слёзы стекали из глаз Хирона, и не стыдился он их, этих слёз – не за себя они были – за мир.

И на мгновенье умолкла лира, и все глаза устремились в Аид – на Хирона. Но лишь на мгновенье. Вновь ударил по струнам титан, и, захвачены звуком, отвернулись глаза от Хирона, и прекрасная музыка снова разлилась по Земле обречённой. И вот – сменился ритм, угрожающим стал и тревожным. И в норы забились звери, и завывание львов и волков – тоскливое, безнадёжное – вторглось в музыку. И уже не качались на ветках дриады – в древесные тела забивались они, в самую глубь, и дрожали от страха. И камнем падали птицы с небес – птичий град бил о землю – и плакали птицы.

А титан возвышался, могучий, и гудели титановы жилы – всё грозней и грозней били звуки, и Земля сотрясалась от боли, и кричала, и страшные вихри вырывались из бездны глубокой – Бездны Вихрей под Тартаром тёмным – бездны той, где скрываются корни всего сущего – мощные корни. И Аид сотрясался, и Тартар, и, смешавшись в кровавую массу, извивались во мраке титаны, и кричали, и вихри кружили, и сквозь щели ударили в небо – прямо в ноздри коней Гелиоса. Задрожали могучие кони, повернули – и Солнце помчалось вспять, а вихри во мраке хлестали – по богам, по земле, по титанам – всё кружилось и билось, а лира всё грозней и грознее звучала, и Земля, содрогаясь, рыдала. “Нет!” – кричали титаны, и Гея “Нет” кричала – но их он не слушал – он играл, и титановы жилы, извиваясь от боли, кричали: “Нет!” – и всё же играли послушно – все кричали – один был безмолвен.

Да. Один. Хирон. Вихри били во мраке Аида, и метались несчастные тени – среди тьмы и сплетения вихрей. Но недвижная глыба стояла во мраке – чернее, чем мрак. Хирон. Он стоял – неподвижно и молча. Всё было сказано. Теперь – лишь ждать. Конца. Смерти. Не было горя в его лице, не было скорби. Лишь спокойствие и достоинство. Величие – перед смертью. Он стоял – чёрной глыбой. Тень. Всего лишь тень. Но вихри не смели коснуться его. Не смели. Пока – не смели.

Чем всё кончилось, спрашиваешь ты?» – хотя мальчик ни о чём не спрашивал. «Чем кончилось? Предательством, разумеется. Гее захотелось жить. И она предала своего сына – как предавала и Урана, и Крона. Мать-Земля! И разверзлась пещера в её недрах – поглубже, чем Тартар – и туда провалился могучий, и сомкнулись тяжёлые своды. Он играл – и во мраке подземном, и гудели титановы жилы – он играл, он играл – но напрасно. Злые мхи покрывали пещеру – злые мхи, пожиравшие звуки – и играл он, и струны гудели – но тонули все звуки в пещере – в моховом, безнадёжном покрове.

На Земле ж всё затихло, и Солнце вновь вернулось, и боги обратно на Олимп поднялись, и закрылись дыры в небе и чёрные вихри возвратились в кипящую бездну, и расщелины в Гее закрылись – всё вернулось обратно на круги, по которым течёт и поныне. Всё вернулось, и тени в Аиде вновь кружились толпою безгласной – лишь одна не кружилась – стояла – чёрной тени склонённое тело возвышалось во мраке Аида. То склонился Хирон непреклонный, долг последний воздав исполину.

Вот так-то, мой мальчик. Предательство. Вот чем спасён наш мир. Вот почему мы живы. И это – благо. Но всё же, это – предательство! Вот почему мир таков, как он есть – мир, спасённый предательством. Пока – спасённый. Ибо есть та Пещера, в которой, в вечном мраке подземного мира, держат лиру могучие руки. Бьёт по струнам титан заточённый, порождение Геи и Гнева, и рождают титановы жилы звуки смерти, последние звуки – но глотают их своды Пещеры своим губчатым мховым покровом. И голодные мхи просят звуков, и впиваются в звуки губами – мириадами губ, жадно пьющих силу звука – и музыка гаснет, а титан всё играет во мраке, он играет, и струны трепещут, он играет веками – неслышный – никому – ни богам, ни титанам – только мхам, только мхам многогубым. Вот так. И всё вернулось на круги своя. И всё забыто – ибо боги хотели забыть. И осталась лишь бездна. Бездна Тартара, а над ней – Крон, висящий на руках, сжатых тяжестью сводов – сводов Тартара. Крон, истекающий кровью – навечно. Бездна. Бездна Пещеры, и титан, играющий смерть. Бездна Аида. И Хирон. Тень Хирона. И я – помнящий. Ибо мхам нужна пища. Пища памяти. И потому был создан храм. Кем – не знаю. Никто не знает. Быть может, самою Геей – рождён, как титаны. Храм, где помнят. Нет, не роскошный храм. Так, небольшое святилище, жрец, пара учеников. Говорят, первый жрец был рождён вместе с храмом – но не бессмертным, а смертным. Не рождала больше Гея бессмертных. И он умер. Остальные ж жрецы – просто люди. Носители памяти. Я – последний. Ты – вряд ли, – старик усмехнулся, – ведь ты ж вряд ли понимаешь то, что я рассказал – чужд для тебя язык эллинов, а только на нём можно это сказать. Я пытался тебя научить – что-то ты знаешь – но так мало! Да и зачем тебе это? Рабу – такому же, как и я. Ты слушаешь – тебе одиноко, и нужен защитник. А ведь скучно, наверно, слушать рассказ на чужом, непонятном тебе языке? Ой, как скучно! Ну-ну, не смущайся, я всё понимаю. И всё же – есть в тебе жажда познанья – небольшая, но есть. Вот почему я выбрал тебя, и что-то тебе говорю. Ты расскажешь другим – что-то, что поймёшь и запомнишь. Память. Искажённая, но память – пища мхам. Вот что останется. Мхи. Не пускают они в мир звуки смерти. Но ослабнут они – что же будет? Да-а… Но и сейчас – думаю я, порой рождается человек, способный услышать – не звуки эти – тень звуков, и, быть может, непослушными руками пытается он внести их в мир – зачем? – не знаю – повинуясь красе их и мощи? И его губят боги – ибо тогда они вспоминают – боги, те, что оставили мир, оставили храм. В Фивах он был, этот храм – вернее, Фивы были построены неподалёку от него. А потом пришёл Александр. И нет Фив. И нет храма. А я – я не умер, как дриада со смертью дерева. Я – стал рабом». И опять усмехнулся старик – горько и жалко: «Да, не правда ль, забавно, мой мальчик: я, раб, дошёл туда, куда не сумел дойти Великий Александр. Как там говорил какой-то из ваших мудрецов – “не стремящийся достигнет больше стремящегося”. Вот я и достиг. Ему б так достигнуть!»