Иван Карасёв - Ниточка жизни

Зина вошла в мастерскую и едва не охнула от удивления. Просторная, метров шестьдесят квадратных комната с высоким, раза в полтора выше, чем в общежитии, потолком, через большие окна всё заливал ослепительный свет утреннего солнца. Сверху свисала старинная бронзовая люстра с опущенными вниз плафонами в виде белых цветочков. В правом углу – тоже белый, эмалированный рукомойник. В противоположном – огроменная стопка альбомов. Стены, расписанные, видимо, самим художником в приятный, неназойливый растительный орнамент мягких, бежевых цветов, были почти целиком заставлены картинами. Картины, картины. Прислонённые к стенам и даже к стульям на Зину смотрели физкультурники и физкультурницы, строители, шахтёры, колхозницы, солдаты. Благодаря им мастерская производила впечатление небольшой, правда, слегка хаотично устроенной художественной галереи. «Прямо доска почёта городская, все довольные, счастливые и радостные», – подумала Зина. Но вслух восхитилась:

– Сколько у вас картин, как вы здорово пишете!

– Здесь больше эскизов пастелью. Детали картин. Законченные работы у меня как правило, не залеживаются долго. Много вообще пишу под заказ. Так я не закончил насчёт нашего сотрудничества. Я буду платить Вам в частном порядке. Хотя, на самом деле, есть и официальные расценки, они не очень высокие, имеется даже целая категория граждан и гражданок, которые живут этим. Их принято называть не натурщиками, а демонстраторами пластических поз. Это довольно большой отряд, как считается, профессионалов, работников своего рода творческого жанра. Но мне больше импонируют люди с улицы, как вы. У таких как вы, видишь свежесть, натуральность положений, незамусоленность, извините за выражение, а профессионалы – это зачастую, как актёры одной роли. Они привыкли к своей работе, и их очень трудно подвигнуть на нестандартное, живое, а не застывшее воплощение пластики тела и лица.

Зина не знала, что сказать, если честно, то она с трудом представляла свою миссию.

– Вот так. Возможно я немного сумбурно выражаюсь, но мне, кажется, вы меня поняли. Художник впился глазами в Зину в ожидании ответа.

А она после некоторой паузы смогла лишь выдавить из себя одно слово: «понятно».

– Ну что ж. С Вашей помощью я хотел написать картину о нашей сегодняшней жизни. Страна восстанавливает разрушенное войной хозяйство, и я замыслил изобразить девушку на стройке. Она будет катить тачку с битым кирпичом. Тут главное не только поза, но и выражение лица. На нём должно быть заметно и усилие, и удовлетворение от работы. Она расчищает новую жизнь от завалов, оставшихся от войны. За ширмой одежда, переоденьтесь, пожалуйста, аккуратно, не споткнитесь об обломки, мы же на стройке, – пошутил Водовозов, – и примите примерно такое положение.

Водовозов протянул Зине фотографию. На ней женщина лет тридцати на фоне разрушенного кирпичного дома толкала тачку со строительным мусором. Одежда её выглядела несколько странно: рабочий комбинезон со спущенными с плеч лямками (она их завязала за поясом, чтоб не болтались) и заляпанная, когда-то светлая, футболка, плотно облегающая тело. Видимо, ей было жарко.

– А вот ваша тачка, у дворничихи одолжил, – Водовозов выкатил из угла примитивную конструкцию на деревянных колёсиках, в таких дворники обычно возят мётлы и объёмный мусор, – с ней вам будет легче держать требуемую позу.

Зина опять кивнула. Ей очень хотелось попробовать и угодить Водовозову. Она даже представила своё лицо на выставке его картин – напряжённое от усилия, но смотрящее вперёд, туда куда её ведёт кисть этого художника. Ну не прямо в коммунизм, конечно, а всё же в какое-то светлое будущее. Оно ведь должно наступить. Ну хотя бы у неё.

Однако на деле вышло не так гладко. Пять часов постоянного позирования, во время которого она пыталась выглядеть естественно, натурально, не напрягаясь больше нужного. Это оказалось чрезвычайно тяжело. Через минут пятнадцать заболели кисти. Потом появилась боль в спине, начали затекать пальцы и запястья. Выдержав позу три четверти часа Зина попросила пощады. Она больше не могла.

Водовозов позволил лишь небольшой перерыв на чай, но картину посмотреть не дал. «Потом, милочка, потом». И опять началось. То же положение, и те же боли. Затем опять перерыв и снова работа. Не такая уж простая, как ей казалось ещё несколько часов назад. Сначала Водовозов набрасывал картину угольным карандашом, выводил контуры, курил, смотрел на Зину, как будто искал в ней разгадку чего-то. Иногда подходил и почти требовал: «Не напрягаться, естественней, смотрите вперёд, не вниз!» И ни одного лишнего движения в сторону её тела, никаких намёков на КвадратИвановщину. Как бы чувствуя Зинины опасения, художник вёл себя предельно корректно. Лишь когда он снова и снова смаковал детали её фигуры («Вот так, чудесно, грудь великолепно смотрится, торс напряжён, молодец!»), лишь в эти мгновения Зине становилось немного не по себе. Ей казалось, что за словами могут последовать действия. Но ничего подобного не случилось. Водовозов рисовал, стирал и снова резкими, короткими движениями наносил линии на холсте. Наконец перешёл к маслу и ещё через пару часов объявил: «Всё, на сегодня хватит!», она взглянула на мольберт со стороны художника. Каково же было её разочарование от вида нечётких пятен внутри линий и чёрточек, лишь отдалённо передающих силуэт «девушки с тачкой». Лицо Зины ещё вообще не прочитывалось, будто на него краски не хватило, – только овальный набросок с затянутыми в толстый хвостик волосами.

Но Водовозов остался доволен:

– Вы прекрасно справились со своей ролью, я именно это и ожидал, – сообщил, довольно потирая руки, художник, – вот, возьмите, ваши честно заработанные.

Он протянул Зине две двадцати пяти рублёвых купюры.

Она с недоверием посмотрела на деньги:

– Это мне?

– Вам, кому же ещё!

– Но ведь это много!

– Вы их заработали, берите! И завтра жду вас, в это же время. Ведь завтра у Вас выходной, я правильно понял?

– Да, завтра, – немного растерянно произнесла Зина, мусоля в ладошке мятые купюры.

Сто рублей она зарабатывала за неделю, часов пятьдесят суматошного метания по отделению между больными и врачами, с грелками, баночками с мочой, термометрами и шприцами. А тут – по большому счёту ничего не делала, правда, устала очень, но пять червонцев!

Назавтра она пришла в назначенное время и всё повторилось – поза с тачкой, Водовозов, расчерчивающий холст углём, и очередные пятьдесят рублей. Зина стала входить во вкус. Ей нравилось приходить к художнику, нравилось позировать, она чувствовала некую сопричастность с миром искусства, миром, соприкоснуться с которым стремилась ещё в детстве. Да, совсем не так она представляла себе это тогда. Но после опустошающих дневных смен и бессонных ночных дежурств в больнице даже скромная роль «демонстратора пластических поз» позволяла ей вырваться в совершенно иную реальность, в которой вместо камфоры и грелок были мольберты, картины и художник. И он писал картину с неё. А может, за эту картину он удостоится Сталинской премии, и она будет висеть в Третьяковской галерее? И на неё будут смотреть люди? Завтра, через десять, через сто лет! Ведь все эти Моны Лизы, Джоконды давно ушли, умерли, нет их на свете, а образы их живут, живут в глазах и умах людей. Так и она может будет жить!