Геннадий Евтушенко - Запас прочности

Вечером в расположении роты появился командир полка комбриг Калашников. Он прошел по позиции, поговорил с прибывшей молодежью. Похвалил Деркача за подготовку к обороне. Напомнил, что оборона – это хорошо, но и к наступлению надо готовиться. Потом обернулся к Савельеву:

– Что-то не вижу я автоматчиков. А ведь мы партию автоматов недавно получили.

Комбат пожал плечами.

– Не видел я ни одного.

Лицо комбрига покраснело. Он потоптался на месте, обернулся к сопровождавшим его командирам. Спросил:

– Где зам по тылу? Где Селихов?

Ответом было молчание, потом отозвался начальник штаба:

– Так он на командном пункте остался.

Калашников обратился к стоявшему поодаль ординарцу:

– Коля, кто тебе автомат выдал?

Тот пожал плечами:

– Так в штабе я его получил, как все…

– Как все, говоришь? – помрачнел Калашников. Обернулся к начальнику штаба: – Где связь? Телефон!

Связист подскочил к нему.

– Есть связь, товарищ комбриг! Кого вызвать?

– КП давай! – подождал ответа. Крикнул в трубку: – Комета? Комета? – Плюнул: – Тьфу!.. Где твой автомат, Трубников? – Дождался ответа. Отдал трубку связисту. Лицо его пошло пятнами, щека задергалась в нервном тике. Помолчал, справляясь с волнением. Сжал зубы так, что они скрипнули. Поднял глаза, обвел ими присутствующих, остановился на начальнике штаба. Губы его подрагивали. – Так, – сказал он, все еще пытаясь унять охватившую его злобу и снизив голос почти до шепота. Шепот казался зловещим. – Так. Значит, штабным автоматы, а здесь, в окопах, и винтовка сойдет? – Да я тебя!.. – Не удержался, сорвался на крик: – Я тебя к стенке! Понял? К стенке!!! – Схватил начштаба за ворот шинели. – Уже не кричал – орал: – Ты понял? Понял?

Савельев бросился к нему.

– Товарищ комбриг, товарищ комбриг! Успокойтесь. Ну успокойтесь же! – тоже кричал он, пытаясь оторвать руки комбрига от начальника штаба.

Тот, белый, как только что выпавший снег, сам с трудом вырвался из рук командира. Губы его дрожали, голос срывался:

– Иван Сергеевич, Иван Сергеевич. Я вооружением не занимаюсь, автоматы не распределяю. Я… я… – Он не мог говорить, голос его дрожал.

Калашников разжал руки, отвернулся. Наступила гробовая тишина. Минуты три все молчали. Командир полка обернулся, ему почти удалось совладать с собой. Глухим голосом он сказал:

– Прости. Нервы… – Перешел на командный тон: – Я пока здесь разберусь. А ты – на КП. Найди Селихова, передай: все автоматы – на передовую. Сюда, в окопы! Все! До единого! Кого увижу в штабе с автоматом – застрелю! Понял? – Снова не удержался, перешел на крик: – И самого его не пощажу! Понял? Все сюда! – Вздохнул. Достал носовой платок, дрожащей рукой смахнул пот со лба. – А бумажки в штабе и с винтовкой писать можно. – Добавил: – Ты понял? Немедленно все исполнить. – Устало махнул рукой. – Все. Иди уж.

* * *

Настал декабрь. Снега не было, но холодный северный ветер гнал по улицам пыль, забирался в рукава одежды и холодил не только руки – душу!

Екатерина Ермолаевна зашла в дом, зябко поежилась, тяжко вздохнула. Не было ей покоя. В доме из продуктов остались только картошка да полбутылки подсолнечного масла. Подошла к мужу:

– Что делать, Федя? Есть совсем нечего. Хоть помирай. – Помолчала. – Да нам, может быть, и пора. А Юрочка с Леной? Им-то за что такое горе?

Не успел Фёдор Николаевич ответить, как в дом вошла Лиза. Раскраснелась. Ловко сбросила с плеч демисезонное пальтишко, заулыбалась, обняла маму, поцеловала ее и счастливо засмеялась.

Екатерина Ермолаевна отстранилась от дочери.

– Чего это ты? – С упреком взглянула на Лизу. – Мы тут с отцом горюем – есть нечего! А ты? С чего веселье такое? – Смягчила взгляд. – Или весточка добрая есть? Не от Димы ли?

Взгляд у Лизы враз потух. Она отрицательно качнула головой, нахмурилась, вздохнула:

– Нет. От Димочки ничего. Ничего на базаре о Димочке не говорят. – И тут лицо ее вдруг снова посветлело, как-то сразу глаза загорелись, сверкнули, и она радостно сообщила: – Я Сашу Беленко там встретила!

Екатерина Ермолаевна с упреком взглянула на нее:

– И што? С чего радость-то такая? Муж невесть где, а ты чужому мужику рада? Счастье какое – Сашку встренула!

Лиза снова обняла маму. Сказала:

– А вот есть радость. Есть. – Помолчала, испытующе переводя взгляд с одного на другого, и выпалила: – Под Москвой наши наступают. Погнали фашистов от Москвы. Бегут они, только пятки сверкают! – И торжественно закончила: – Вот какая у нас радость!

Екатерина Ермолаевна облегченно вздохнула:

– Ну, слава Богу. Правда радость.

Фёдор Николаевич поддержал:

– Это правда радость. Наконец-то… – Покачал головой. – Жаль, что сначала столько дров наломали. Сколь земли фашистам отдали… Что в наступление пошли – хорошо. Только идти теперь далече. Не просто будет отвоевать то, что профунили. За год не отвоюешь, а есть каждый день хочется… Такие вот дела.

Екатерина Ермолаевна возмутилась:

– Что ты, дед, тоску нагоняешь? Отступали – плохо, наступаем – опять плохо! Когда ж хорошо будет?

– Ты, Катя, успокойся. Я и говорю: хорошо, что наступаем… Но есть что будем? – И к Лизе: – Удалось чего продать, дочка?

Лиза потупилась:

– Не удалось. Ничего за нашу одежку не дают. Булки хлеба не купишь! А тут Сашу встретила, он мне про наступление рассказал, вот я сразу домой и побежала, вас обрадовать. – Она с упреком взглянула на родителей. – А вы как будто и не рады.

– Да как же не рады? – Екатерина Ермолаевна всплеснула руками. – Рады, доченька, очень рады. Только и папа прав – есть-то нечего. Мы с отцом старые и на картошке проживем, а ты? – Она взглянула ей в глаза. – А Лена с Юрочкой? Им как быть-то? – Покачала головой. – Так ить и помереть недолго.

Радость в Лизиных глазах померкла. Она испуганно взглянула на родителей. Прошептала, как эхом отозвалась:

– Помереть? Как помереть?

Екатерина Ермолаевна вздохнула.

– Ну как помереть… Как помирают. Ты взгляни на Юрочку. Кожа да кости. Ни капельки жирочка нет. Никаких жизненных запасов… В чем только душа держится?

Лиза присела к столу. Задумалась, запечалилась. Радость из нее как будто вся мигом испарилась. Как воздух из сдувшегося воздушного шарика. Она тяжело вздохнула. Что же делать? Где выход? Ничего путного в голову не приходило. Фёдор Николаевич остановился напротив Лизы, сказал:

– Вот что, бабоньки. Менять надо.

Лиза в недоумении подняла на него глаза.

– Что менять?

Отец пожал плечами:

– Да все менять. Барахло наше всякое: одежду, скатерки, простынки – все! На продукты.

Екатерина Ермолаевна попыталась что-то сказать, но Фёдор Николаевич остановил ее:

– Погоди, Катя. – И к Лизе: – Такие, значит, дела. Мы, городские, до войны все жалились друг дружке, что тяжко нам живется. На самом-то деле жили мы совсем даже не тяжко: отработал от сих до сих и гуляй, Федя. Зарплату получил – пошел, купил, что надо. Ну прям кум королю! А колхозник? Пашет, бедный, от зари до зари. И, почитай, за хлеб и воду. Сколько там на трудодни заработаешь? Да не деньгами, а продуктами. Ими же самими и выращенными. Ну и со своего небогатого хозяйства в придачу. Этим и жили. От урожая до урожая на прокорм худо-бедно хватало. А одежонки – пшик! Нету у колхозников более-менее нормальной одежонки, одна роба рабочая. Вы ж до войны видели: попал крестьянин в город – сразу видно: деревня! Зато крестьянин кое-какие припасы на зиму имеет: ему ж до лета-осени жить чем-то надо. И свое кое-какое хозяйство: и огородишко, и куры-яйки, и поросята. Конечно, сейчас всего этого добра поубавилось: и нашим на фронт отдали, и супостат колхоз-ника пообобрал. Но не те люди наши селяне, чтобы все до крохи отдать. Приберегли кое-какие припасы, приберегли. Вот и надо сейчас в деревню податься, вещички наши городские на продукты обменять, пока они еще есть у деревенских. Такое мое мнение.