Самуил Лурье - Химеры

Кроме того, мы не равны по статусу. Меньшая посылка того силлогизма давно сделалась аксиомой, так что Кай – человек несомненный. А что я тоже отчасти человек – только моя, заинтересованного лица, гипотеза. (Доказываемая лишь вероятностью – довольно, впрочем, высокой, – что и я, как он, смертен. Хотя он если и смертен, то не как я. Не первое столетие.) Есть разница?

А зато нас, может быть, не двое, а трое. Кто-то же когда-то кому-то клялся: где ты, Кай, там и я, Кайя.

Если на то пошло, риторический прием здесь – «вы».

А – порвать билет, отказаться от своей смерти? Такой поступок якобы обижает Устроителя Лотереи (термин Т. Карлейля; виноват, соврал: мистера Теккерея): билетик-то даровой. (Но разве кто-нибудь его выпрашивал?) Не только капельдинеры – зрители тоже негодуют, когда какой-нибудь Онегин, ступая по ногам, направляется в гардероб. По Алигьери, за суицид – второй ярус круга аж седьмого.

Самоубийца падает с лестницы Ламарка и становится, разбившись, диким растением. Кустом. Немым, неподвижным. Но по-прежнему способным чувствовать отчаяние, запах, тяжесть и боль. А на него всю вечность напролет с черного твердого неба пикируют гарпии (огромные такие грифы с женскими железными грудями, с женскими железными лицами) – и, ломая на нем ветку за веткой, рвут с него листья, и жрут, и обдают его жидким пометом, невыносимо зловонным.

(Это же самое привиделось однажды Некрасову. Верней, передалось через систему литературных зеркал – исключительно четко:

Никогда больше не дотронуться. И даже издали не увидеться больше никогда, никогда – ни даже на Страшном суде:

Не понимаю. Куда притащим наши тела – обратно в ад? Или где эта сумрачная сень? И почему тень – безжалостная?

Т. Б. Лозинская, наверное, понимала. Но в тот день, когда она была вдовой, не до стихов ей было, не до стихов.

Ждала: стемнело бы за окнами поскорей. В Ленинграде зимой солнце садилось не раньше и не позже, чем в нынешнем Петербурге.

Могила на Литераторских мостках, на участке мастеров искусств. Найти легко – совсем неподалеку есть приметная: каменный портик с фигурками лошадок (кажется, и собачек): лежащий тут преуспевал, по-видимому, в цирковой дрессуре.

А через ряд стоит человеческого роста параллелепипед (слово из тетрадки в клетку), по центру лицевой стороны – металлический муляж как бы книжки; тут же, если не ошибаюсь, и гусиное перо. Над книжкой выбито:

Михаил

Леонидович

Лозинский

21·VII·1886 – 31·I·1955

Под книжкой:

Татьяна

Борисовна

Лозинская

30·XI·1885 – 1·II·1955

Литераторские мостки – чем не сумрачная сень? Очень даже сумрачная.

Но грубой, грязной, ледяной, отвратительно чужой рукой сдирает с человека теплое, недотраченное тело – смерть насильственная, бесстыдной наглостью и страшна.

Длинный железный дурень выковыривает меня из меня. Как мерзко. Как унизительно.

И обида тем сильней, что чаще всего и даже, как правило, не своя смерть оказывается результатом беспорядочной толкотни дураков.

Скажем, граждане Вероны, услыхав (1375) от глашатая (местное СМИ), что Бартоломео II делла Скала покинул их, администрацию же отныне возглавляет безутешный младший брат покойного Антонио I, так поначалу и подумали: не от большого ума, подумали они, шатался злосчастный диктатор без охраны по ночным улицам. На подчиненный ему правопорядок, что ли, полагался или на свой длинный кинжал, – ну и напоролся на такого же самонадеянного и тоже нетрезвого, но с кинжалом еще длинней. Нехилое угощение, надо надеяться, выставят народу в день похорон.

Однако буквально через час глашатай объявил: виновные в теракте – такой-то и такая-то – задержаны и в настоящий момент дают признательные показания. С ними, разумеется, будет поступлено по всей строгости.

Тогда граждане Вероны подумали – и опять были по-своему правы: здравствуйте, не женившись, дурак и дура! не нашли, значит, другого способа избавиться от нежелательного, но слишком сильного претендента (она) и соперника (он). А что бы им просто убраться подальше. Эмигрировать. Хоть в Мантую, 25 миль отсюда. Не сообразили, не догадались, не решились, – а убить разве безопасней? Еще и труп зачем-то выложили напоказ, а сами спокойно разошлись по домам. Ну не дураки?

Действительно: эту девушку, на чьей лестнице и т. д., а также того человека, который ей нравился, отвели в тюрьму. И там их пытали. Подробностей лучше не знать – к счастью, я и не знаю. Только убежден, что Антонио присутствовал. Из любви к брату, а как же, и ослепленный горем и жаждой мести.

К тому же фамилия девицы (имени я сразу не нашел, а поискать как следует – недосуг, простите) была Ногарола. Из семьи, стало быть, известной странным чудачеством: вот уже несколько поколений эти графы Ногарола всех своих дочерей (а не только сыновей, как нормальные) и всех невесток учили читать! Мало этого – еще и писать! Некоторые из них потом, уже в следующем веке, что-то даже сочиняли, чуть ли не стихи.

Ну так интересно же посмотреть на эту девку (грамотная, видите ли, тварь!) – как она голая стоит на коленях в луже собственной крови, рвоты и мочи.

(А в другом углу ее хахаль рвется с цепи. Прикованный за шею.)

И послушать, как они сознаются в преступлении, причем валят вину друг на друга.

Тут вышла неприятность: не сознались. Ни она, ни он. Умерли под пыткой в ту же ночь – не прося ни прощения, ни пощады.

Я думаю, они сговорились. Применили уловку – ну, пусть будет № 23. Смерть по-итальянски: задержать дыхание, сжать кулаки и терпеть, пока сердце не разорвется. Наверное, один все-таки умер от внешнего воздействия (он), а она сумела сама. Вряд ли удалось обоим. Я даже не уверен, что этот способ осуществим. Он описан как вполне надежный в «Декамероне» – не помню, в которой новелле которого дня. Но, как заметил «лучший и талантливейший» поэт так называемой советской эпохи, мало ли что можно намолоть в книжке (у него-то был револьвер). Мне попалась у одного или двоих авторов смерть по-англосаксонски: выпить залпом стакан виски; для человека упомянутой – моей – формации это просто смешно: а как насчет неразбавленного медицинского? не пробовали? (Правда, водкой лучше не запивать.)

Антонио на закрытом совещании силовиков выразил мнение – допустил такую дурацкую ошибку, – что в данном случае имела место недоработка пыточной группы.