Александр Кердан - Царь горы

– Вот это – настоящее, – говорил он про афганские стихи Борисова, – как у Верстакова. Его, кстати, тоже Виктором зовут. Я вас с ним непременно познакомлю… У него мощная лингвистическая основа в стихах. А какая родословная, вся семья пишущая: отец – драматург, брат – поэт. А сам Верстаков – это наш русский Киплинг! Послушайте, как звучит: «Пылает город Кандагар, живым уйти нельзя!..»

Борисов, конечно, знал творчество Верстакова. Магнитофонные кассеты с его песнями в Баграме ходили по рукам. Их слушали в основном офицеры. У солдат были свои песни… Может быть, и не с такой «мощной лингвистической основой», но искренние и простые. Самому Борисову хотелось писать так, чтобы его стихи были понятны всем: и генералам, и солдатам, и академикам, и слесарям…

Война удивительным образом пробуждала желание созидать. Кто-то, чтобы не свихнуться от постоянного нахождения рядом с опасностью, начинал рисовать, кто-то слагал стихи, а кто-то брал в руки гитару… «Бойся, маленький охотник – смерть крадётся за тобой», – когда понимаешь, что невечен, хочется сделать хоть что-то, что на Вечность претендует…

Занимаясь у Кожинова, Борисов критическим взглядом окинул то, что успел написать, и сделал неутешительный для себя вывод: до «претензии на Вечность» его творениям ещё далеко.

– Хорошо, что вы, Виктор, замечаете недостатки в своих стихах, – успокаивал наставник. – Умение видеть собственные огрехи – это первый шаг к мастерству!

В конце второго курса Царедворцев разузнал по каким-то одному ему известным каналам, что Главное политическое управление Советской армии и Военно-морского флота собирается проводить совещание молодых армейских литераторов.

– Совещание состоится в Белоруссии, в Доме творчества писателей «Ислочь», – сообщил он Борисову. – Мы с тобой должны туда поехать!

Борисов новости обрадовался, но засомневался:

– Туда, наверное, только тех берут, у кого собственные книги есть… А у нас с тобой их нет…

– Про книги не знаю. Но не боги горшки обжигают! Не так уж мы с тобой и плохи, Бор! Ты рукопись готовь, а остальное – дело техники…

Рукописи, отпечатанные в трёх экземплярах, были отправлены в Союз писателей РСФСР, где и проводился отбор на совещание. Царедворцев позвонил кому-то в ГлавПУр. Борисов так и не понял, что именно сыграло свою роль – качество их произведений или связи Царедворцева, но в конце мая восемьдесят седьмого года они оказались в числе пятидесяти участников совещания.

Дом творчества белорусских «письменников» стоял в живописном месте: реликтовый сосновый бор и луг с изумрудной травой, рассеченный прозрачной речкой Свислочь. По утрам – пение птиц и перестук дятлов. Здание Дома творчества – большое, просторное, с уютными двухкомнатными номерами и замысловатыми переходами между этажами. В столовой кормят как на убой, а точнее, как в санатории. В трёх километрах – дом отдыха Белорусского отделения Академии наук СССР, где по дорожкам прогуливаются скучающие дочери академиков и жёны кандидатов и докторов наук. Там же три раза в неделю – танцы. Ещё чуть подальше – село Тресковщина. В сельмаге и водка, и пиво – в изобилии, как будто никакого Постановления ЦК КПСС о борьбе с пьянством и алкоголизмом вовсе нет, и посевная не в разгаре…

Проще сказать, атмосфера – самая благоприятная и для поиска вдохновения, и для отдохновения от него. Борисов сразу же по приезде, увидев окружающие красоты, написал стихотворение:

И хотя никаких «русалок» поблизости не наблюдалось, но предчувствие встречи с чем-то необычным у Борисова сразу появилось…

Они с Царедворцевым, как и положено представителям прозы и поэзии, попали в разные семинары, но жили в номерах по соседству и, само собой разумеется, «гусарили» на пару. Желающих присоединиться к ним в весёлых посиделках и поисках приключений нашлось немало. Все их сотоварищи по совещанию – офицеры и прапорщики, прибывшие в Ислочь из разных военных округов и групп войск, были моложе тридцати шести, ибо такой возрастной предел установил для «молодых литераторов» Союз писателей РСФСР. Впрочем, шумно и весело отдыхали они под присмотром куратора из Главного политического управления полковника Виноградова и, что важно, не во вред основному делу, ради которого сюда приехали.

Литературная учёба сулила перспективу получить рекомендацию в Союз писателей СССР или издать по результатам обсуждения собственную книгу.

Царедворцев на своём семинаре «обсудился», как и пристало баловню судьбы, весьма успешно.

– Ты знаешь, Бор, – похвастался он, – мои рассказы одобрили и даже назвали новым словом в современной армейской литературе! Наш мастер Леонов, а он ведь – заместитель главного редактора «Огонька», сравнил их с «молодыми» рассказами Довлатова… Говорит, у меня та же экспрессия, достоверность, фактографичность и документальность, то же неразделимое слияние между автором и героем…

– Довлатов – это же диссидент! – возмутился Борисов, хотя рассказов Довлатова не читал.

– Ты не понимаешь: Довлатов – это знак качества!

– Ты ещё скажи, что и Солженицын – знак качества…

– Что ты взъелся! Завидуешь?

– Рад за тебя…

Царедворцев рассмеялся:

– А я-то как рад! Моя первая книга выйдет в «Воениздате»!

Стихам Борисова повезло меньше.

Его семинар как-то сразу разделился на несколько группировок, исповедующих, говоря языком литературоведов, разные художественные ценности. «Традиционалисты», к числу которых принадлежал Борисов, оказались в меньшинстве. Большинство его сотоварищей по семинару числили себя «метафористами» и ярыми поклонниками Мандельштама и Вознесенского, превозносили словесную игру и приоритет образности над смыслом. Между первыми и вторыми находилось «болото» – те, кто, в зависимости от направления ветра, менял своё отношение к обсуждаемым стихам и всегда поддакивал руководителям семинара – фронтовику Барковичу из редколлегии журнала «Дружба народов» и двум полковникам с писательскими билетами – Кириллову и Ерхову.

– Алексей Максимович Горький учил нас, что советская литература – дело общее. Успех одного – это успех всех, – на первом заседании провозгласил Баркович. И полковники закивали своими лысеющими головами, хотя впоследствии выяснилось, что думали иначе.