Валерий Радомский - Фантазии укушенного сладостью. Новеллы

– Пьяница горькая – горькая пьяница,

А ведь когда-то была я красавицей!

Губоньки, глазоньки ты целовал,

«Грудочкой» сахарной называл…

Да патокой горькою душу залив,

Ты веточкой вишни меня надломил —

Я ветра игрушка с тех пор, усыхаю

Любовью к тебе, а обиды не знаю…

И знать не хочу потому, что люблю!

Тебя! Лишь тебя! И, играя, живу

Пьяницей горькой-горькою пьяницей,

Веточкой сломанной, опечаленной…».

В проигрыше регистры аккордеона в звуках неуёмных печали и страданий растворил Её голос, затем безутешные рыдания, после чего Она, обречённо откинув голову назад, вдруг и резко повернулась ко мне лицом в ручейках не раз потекшей с ресниц туши. …Она видела меня. Явно осознавала себя. А взгляд, ни чуть не испугавшийся себя такой – пьяной, полуобнажённой и растерзанной тоской – не извинялся передо мной. Потому что, видя меня, Она смотрела сквозь меня на того, для кого только и осталась его печальницей. Ещё через мгновение, аккуратно всё же и бережно разместив аккордеон рядом с собой, с боку, потянулась к бутылке вина в партитуре нескольких опустошённых и светлее поэтому на свету. Поднялась с паласа, и глазами, за что-то жалящими меня, будто бы отталкивала, отталкивал и отталкивала: не смей! не заходи! оставь меня! Так я прочитал этот затравленный едкими переживаниями взгляд и в тоже время меня просящий: …не корить! …не осуждать! не гневить Бога – без вины виновата! Она демонстративно (может, и показалось) поднесла бутылку вина к бледным и припухшим от долгого плача губам – что было потом и как, ничего этого я уже не видел.

Я не возвращался к себе домой в тот откровенный на многое, что пришлось пережить, день – убегал …от, говоря словами песни, патоки Её чувств ко мне. Когда-то что-то подобное, или ещё хуже, случилось и с Ней – тот, кого она любила во мне, когда-то пленил Её сердце именно патокой своих чувств. И я полагал – это сделал отец Саши и Виталика, и что упрямо вертелось в моём уме ещё – бессрочно.

На бегу я тёр себе щёки, губы, до жару растирал ладони, умом понимая, что всё во мне, чувственное и благородное, прилипло – не отодрать, к Её невольному обману и честному притворству любящей. Нет-нет, Она всё же любила меня (но умом!) и в это искренне верила, даже не убеждая себя в том, что любит. Однако это Её чувство никогда не принадлежало мне, в качестве понимаемого под взаимностью. Оно отыскало меня, случайно встретив, и я лишь стал тем, кто собой обласкал её ожидание и немного унял в Ней боль, подспудно изводившие и сладостью, и горечью воспоминаний из Её прошлого. Она понимала и не понимала себя. Потому, не зная, как выплыть из уже собственной патоки отношения ко мне – не отлюбив сама, но желая быть по-настоящему любимой мной, только ещё больше завязла в липком несчастье. …Сладкое горе – точно сказано, да и «веточкой вишни надломил» – от такого горя, и что нелюбимая, брошенная и забытая – заболит и надолго-надолго. А мы ведь только любим сильнее, когда нас уже не любят, и боль эта ползучая …за тем, кого разлюбили!

Себе я признавался в догадках, что Судьба поставила меня на паперть Добра и Зла перед Её дверью не забавы ради. Я изначально искал оправдание Ей, чтобы, разобравшись наконец-то и в себе самом, иметь самому прощение многих. И неслучайно Она открыла для меня образ женщины, чьё любящее сердце – «грудочка» сахара, которое я, он, мы…, мужчины, когда вымазываем, когда обливаем лишь сладковатой патокой своих или притворных, или неумелых чувств. Тогда же, в тот самый день, открыто перед всеми и всем, что виделось и встречалось на пути к своему дому, глотая не скупые, как принято считать, мужские слёзы, я спрашивал себя в голос, обрекая на сумасшествие в яви, а любил ли я сам так сладко-сладко; чтобы не измазать, не облить доверившую мне своё чувственное переживание горьким разочарование и липкой опустошённостью? Я побоялся ответить себе на это сразу, да и настырно думалось о своей «грудочке» сахара, что до меня растопили на горелке телесных желаний до коричнево-сладкой горечи – в чём же Её вина? Обманулась в себе – обманула меня. Вроде, не сложно понять – моральная измена, полагал, соглашался и убеждал себя я, но как принять её, если только не закрыть глаза, чья открытость нужна, чтобы не заблудиться в душе другого. А особенно того, кому ты сам доверился в личном переживании.

Уже вернув своё непослушное тело в скрипучее общим прошлым кресло, я вспоминал своих женщин по жизни: кого, увидев однажды, не раздевал сразу взглядом, кто ненароком сбивал мне дыхание и выпрямлял перед ними той самой, уже пронзившей меня, стрелой Купидона. …Таня Мороз, с глазами ночного неба и с улыбкой от нежности – ушёл от неё: любил пылко и искренне, но не хотел так рано жениться; Лена Войтенко, когда – звонкая берёзонька в платьице, когда – золотистая ива-молчунья над водой, родившая в любви – взаимной и нежной – мне дочь-красавицу, какой была сама, и прощавшая мне измены, пока сама не разлюбила, унеся в себе тот самый свет в окошке, который лишь понимаешь, что он для тебя значит теперь, когда погас; …Света Маркова: с задиристым носиком и цыганским, завораживающим, взглядом – предпочла мне майора внутренних войск, а родному городу с умеренным климатом – лихой и свирепый на морозы Мурманск.

Вот, пожалуй, и все мои женщины, с которыми Судьба развела. Вот только моё сердце их не отпустило. Ведь они, заинтересовавшиеся мной осознанно, так же и подвели меня к себе, тропинкой и своих намерений, убрав с неё перед этим преграды их личностного – чтобы я тем самым голубем, единственным и сизокрылым, взлетел ввысь их ожиданий. Не раскинул над ними – крылья разумности в любви или вырастают, или не вырастают никогда! Образно говоря, они, эти мои женщины, равно как все другие, подарившие мне себя на память в удовольствие, стали для меня, но уже по-настоящему взрослого, очеловеченными и одухотворёнными раскрасками моей радуги самоутверждения и самооценки. Хотя, скорее, это цвета сути разумной Любви с палитры женственности и очарования тем, без чего жизнь мужчины, что бокал вина, упавший в снег: глаза восторгает багряный искрящийся цвет, а он, прикоснись лишь, измажет за нерасторопность. И хотя бокал один – вино не заканчивается пятном на снегу, и оттого взрослость наша – это время серьёзных отношений, и прежде всего, для женщин, …многих женщин, учивших меня побыстрее стать именно серьёзным и ответственным. И каждая – по-собственном разумению и умыслу, а мне ведь и в голову не приходило даже, что все они, все до единой – мои учителя обольщения ими и самой жизнью, в которой лишь одни они – боги и палачи!

Вскоре Она позвонила – звоночек робел от Её неуверенности, что разговор состоится. Возможно, что – а надо ли это сейчас?! Вечером – настойчивее и требовательным – в полночь. Но я не ответил ни на один: не зови несчастье, потому что оно придёт. Да, перетерпев, его можно и, может быть, нужно пережить вместе, однако в итоге – несчастны оба. (Годами позже я проживу подобное состояние разорванности, отрыва ума от чувств и наоборот, в третий раз, но с другой женщиной и в силу совершенно иных обстоятельств. И в этом, в неподвластной, думаю, что никому, дистанции по продолжительности душевных, и какие только могут быть, мук и страданий, я её прощу, сам нуждаясь в прощении, но отнюдь не её…)