Марк Полещук - Часовщик. Сборник рассказов

– Открывай, – произносит он. Я вижу, как шевелятся губы, но не слышу голоса, хотя и понимаю, что мальчик говорит. Отрицательно качаю головой. Он хмурится, потом поднимает кулачок и опять стучит.

У него пшеничного цвета кудри, разбросанные по голове, и тонкие брови, и слишком бледная кожа. Как он очутился на корпусе моего самолёта? Здесь, посреди неба?

– Ты уже забыл меня? – спрашивает он.

– Нет.

– Тогда открывай. Я должен тебе кое-что показать.

Преодолев бурное смятение, я тяну руку к ремням безопасности. Одному мне их не расстегнуть. Как, впрочем, и не открыть кабину. Я поворачиваюсь к мальчику и показываю ему левую руку.

– Она не работает.

– Работает. Ты просто забыл, как это делать.

– Моя травма…

– Все раны зарастают, и остаётся только память.

– Но…

– Значит, твоя не заросла, и ты не пустил её в память. Ладно.

Мальчик кладёт ладони на стекло, я замечаю, что на них нет линий. Хочу спросить его об этом, но происходит невероятное: руки мальчика светятся тёплым жёлтым светом и проходят сквозь крышку кабины. Он склоняется надо мной, расстёгивает ремни.

– Держись крепче!

Одним невероятно сильным движением он вынимает меня из кабины. Я бьюсь коленкой о штурвал, вскрикиваю. Мальчик смотрит на меня.

– Мой браслет!

– Не волнуйся.

Ветром срывает перчатку. Серебряный браслет, который я никогда не снимаю, таинственным образом пропадает с моего запястья.

– Мы полетим на другую планету. Там никого нет, и мы сможем поговорить.

– Что? Как мы это сделаем?

– Мы уже это делаем. Смотри.

Он весь светится, и я замечаю, что свет обволакивает меня. Мы действительно летим, поднимаясь всё выше и выше, а самолёт, мой верный «Лайтнинг», потеряв пилота, уходит в отвесное пике. Вскоре небо перестаёт быть голубым, наполняется чернилами. Впрочем, в космосе не темно: постоянно светят звёзды – некоторые освещают нам путь, другие нет. Мне встречаются жёлтые звёзды, голубые и красные, а мальчик рассказывает, что есть ещё зелёные и фиолетовые, но они слишком застенчивые, чтобы показываться незнакомцам.

– А ты их знаешь?

– Знаю две. Они очень красивые, но всегда думают, что недостаточно.

– А твоя планета близко?

– Моя? Нет. Моя далеко отсюда. Мы летим на другую.

Мальчик кажется мне смутно знакомым, но память лишь дразнит, не желая открываться. Полёт мало-помалу замедляется, и вот я уже могу различить крошечный астероид. Он абсолютно лыс, на нём только два табурета.

– Что это?

– Планета для разговоров. Никто здесь не живёт, но для бесед она подходит отлично.

– И вправду.

Мы приземляемся в двух шагах от табуретов. Астероид действительно крошечный. Первым делом я обхожу его по экватору, и это занимает у меня пятнадцать шагов и около сорока восьми секунд. Мальчик не сводит с меня глаз. Наконец, я заканчиваю обход и сажусь на один из табуретов. Мальчик садится напротив.

– Ты, конечно, знаешь, почему я пришёл к тебе.

– Нет.

– Знаешь. Потому я не буду говорить долго и утомлять тебя.

– Правда, я не знаю.

Тут мальчик склонил голову набок и внимательно посмотрел на меня.

– Ты забыл?

– Что?

– Ты забыл?

– Я не знаю.

– Ты забыл?

Я морщусь. Складывается ощущение, что, раз задав вопрос, мальчик будет повторять его, пока не получит ответ.

– Да. Я забыл. Память подводит.

– Ничего страшного.

– Так зачем ты пришёл ко мне?

– Ты знаешь.

– Но я ведь забыл!

– Так ведь это не означает, что ты не знаешь. Тебе просто нужно вспомнить. А сделать это можно и потом.

– Как тебя зовут?

– Ты знаешь.

Я хмурюсь.

– Мне не нравится наша беседа.

– Мне очень жаль.

– Отправишь меня домой?

– Да. Но прежде я должен кое-что сказать. Кое-что очень важное.

Мальчик поджимает губы, убирает руки в карманы штанов, но тут же достаёт их, сжимает ладони в кулаки и кладёт их на колени. Я молча наблюдаю за ним, не зная, что и думать. В голове роятся тысячи мыслей, а мне их даже отогнать нечем. Разве что той фигурой в чернильной мгле – огромным слоном, который плывёт навстречу такому же огромному киту. У них чёрные лоснящиеся тела, и мне кажется, что они хотят убить друг друга.

«Какой же будет шум?»

Но ни единого звука не долетает до нас, когда два гиганта сталкиваются. Расцветает пунцовый цветок взрыва. Уж этот грохот точно до нас доберётся.

Тишина. Лишь цветок за цветком распускаются взрывы, словно алые кляксы на чёрной бумаге.

– …ет.

– У тебя тоже закладывает уши?

– Что?

– Уши. Закладывает.

– Это плохо.

– Почему?

– Потому что это значит, что мне пора вернуть тебя домой, а ты так ничего и не понял, потому что стал слишком взрослым. Взрослые – странный народ.

На этих словах мальчик вскакивает на табурет, склоняется надо мной и хлопает в ладоши. Звук кажется мне чересчур звонким. Писк в ушах никак не желает проходить. В глазах темнеет.

Я вновь оказываюсь в кабине пилота.

«Лайтнинг» падает. Слишком быстро, и я изо всех сил тяну рычаг на себя. Мне не хватает времени выровнять самолёт. Я увеличиваю скорость, выжимаю из мотора всё, что можно. Он в гневе рычит, почти визжит мне в лицо.

«Давай».

Теперь я вижу только воду.

«Давай».

Могу различить отдельные волны.

– Давай!

Упрямый нос «Лайтнинга» пересекает линию горизонта, машина встаёт на прямой курс. Я весь мокрый от пота и слёз. Руки часто и мелко трясутся, так что не сразу удаётся снять дыхательную маску.

Галлюцинация. Мальчик, астероид, разноцветные звёзды, «твоя роза очень по тебе скучает», всё – бред изголодавшегося по воздуху мозга. Я прислушиваюсь и едва-едва различаю шипение. Новый шланг прохудился, в дыхательной смеси недостаёт кислорода.

«Боже, спасибо тебе».

>>>

На базе в Поретте меня встречают как героя.

Снимки вышли отличными. Союзники объявили наступление на Париж. Ликование в рядах моих соотечественников настолько бурное, что идут слухи о пирушке, устраиваемой поваром Гиже на исходе дня.

– Тони, пойдёшь к Гиже?!

– Не знаю, Гюстав. Меня вызывают в штаб.

Улыбка на лице лётчика меркнет. Конечно, все знают, для чего меня могут вызвать в штаб. Похвалить, может, представить к какой-нибудь награде – и «обрубить крылья». Для каждого пилота это трагедия, но здесь, среди своих, её ощущаешь куда острее. Потому что для них ты – будущее, которое однажды наступит.

– Всё будет хорошо, – уверяю я Гюстава, хлопая его по плечу. На душе скребут кошки.

Как и ожидалось, командование отвергло моё прошение на ещё один боевой вылет.

– Война – дело решённое, – говорит кто-то в комиссии, из которой я знаю только генерала, лично ходатайствовавшего за меня перед де Голлем. Он молчит, хмурится и избегает моего взгляда. Никакой позорной отставки по причине возраста: штабные интриганы просто-напросто сообщили мне секретную информацию, тем самым сделав меня заложником «охраняемых и свободных от врага территорий».