Ксения Букша - Адвент

о долинах её, холмах

поэтому ситуация никак не развивалась

А между тем Маша сама

чуть больше любила одного из них, чем всех других

В их классе не было отстающих учеников

все любили математику

но был у них такой Миша, и он был немножко слоупок

Миша чуть медленнее прочих и думал, и решал

он был немного простоват,

но это только как будто

и почему-то неудивительно, что именно его

выбрала Маша, или он выбрал её

что-то в них было общее

какое-то окончательное понимание

человеческого

они оба как будто уже выросли в каком-то смысле

и как будто чувствовали, что этот смысл и есть самый главный смысл

человеческий

а с остальным можно не спешить

или вообще отложить навсегда

от них веяло необычным спокойствием

необычным для их школы

для их класса

где царили желание первенства,

желание блистать, суета и азарт

и нервная неровность

математически одарённых подростков

эти двое были другими

нельзя сказать, что они были определённо вместе

но точно можно было сказать,

что они – это Маша и Миша – пара

(как Матемаша и Программиша из задачек

для поступающих в математическую школу

четвероклассников)

однажды Сан Саныч вызвал к доске Мишу

и вот Миша думает, думает, решает, решает

и вдруг замечает, что во второй строчке у него ошибка

глупая какая-то – типа скобки раскрывая

перемножил и минус на минус написал минус

и вот Миша, крякнув,

замечает на доске эту ошибку

берёт тряпочку

(а тогда ещё мелом писали,

на тёмно-зелёной такой

пластиковой доске

с алюминиевыми бортиками)

берёт тряпочку и аккуратно стирает пять строчек

и треть класса говорят «аааэээооо…» —

это которые за ним переписывали

а прочие две трети класса,

которые сами решали, поднимают голову

и Сан-Саныч Сырков в этот момент говорит:

– Тяжко Сизифу катить на́ гору камень тяжёлый.

То-то веселье зато с горки за камнем бежать!

И тут Маша, архитектора дочка,

расхохоталась так, что все стали тоже смеяться

сразу за ней расхохотался сам Миша

потому что Маша рассмеялась не над ним, она рассмеялась ему

она подала ему знак – просто не могла

не подать

и Миша перегнулся пополам там, у доски, и хрюкал в свои покрытые мелом штаны

и все заржали, и ржали минуты три

а Маша смеялась так,

что у неё слёзы выступили на глазах

она лежала на парте и тряслась от хохота

и весь этот ландшафт, который видел Костя, сидевший наискосок,

весь этот ландшафт трясся

как в весёлом землетрясении

наконец, Маша вскочила, просмеялась

«простите, сан-саныч, я сейчас приду,

ох, я не могу остановиться»

и выскочила из класса

там она отсмеялась, но как только вошла обратно

началось прежнее веселье

они смеялись не так как обычно

а громко, неудержимо

иногда так хорошо посмеяться всласть

и Миша

и математик сам, Сырков,

олицетворение тонкой иронии,

бился и колотился руками и головой

об учительский стол

закатываясь смехом

ученики сползали под парты, в изнеможении валились друг на друга

Костя видит перед собой и сейчас

как Миша, от смеха чуть живой, машет тряпкой

полусухой, которую давно пора намочить и от которой идёт меловой дымок

а сам ладонь об ладонь,

и оглядывает озеро доски, в котором

отражается лампа дневного света

на поверхности которого Мишиным почерком катится под горку пример

и как Маша снова начинает беззвучно

сотрясаться от хохота

как прыгают на чёрном шлеме её волос

отблески ламп дневного света

и её подруга Полина рядом с ней тоже

и все, весь класс

и только Костя нет

ни тогда, ни сейчас

он не смеялся тогда и сейчас не смеётся

и никто этого не видел, не замечал

кругом стояла оргия хохота

оргазм хохота

и никто не видел, что Костя не смеялся

и теперь тоже не видит

никто

За ночь похолодало ещё сильнее, ветер гремел жестью на крыше, над асфальтом носило позёмку. Автобус до детского сада ушёл перед самым носом. Встали ждать на остановке. Аня разглядывала громоздкий серый дом напротив, где загорались новые и новые окна. Стеша рядом не шевелилась и ждала стоически, только раз пожаловалась, что шарф под носом и ртом становится мокрым от дыхания.

Автобус наконец подвалил, тяжёлый, набитый народом. Внутри пахло чужими выдохами. При виде Ани и Стеши старик лет девяноста принялся, трясясь, подниматься с места, приглашая сесть и громогласно позоря окружающих:

– Как не стыдно! Женщина с ребёнком! Са-ади-итесь!

Аня поблагодарила его, но не села и Стешу не посадила, а поставила на приступку у окна. Стеша больше любила стоять, а не сидеть, потому что места им обычно уступали там, откуда Стеша не могла видеть мир в окне. Здесь, стиснутые толпой, они обычно и проезжали четыре длинные питерские остановки (через Мариинку и площадь Труда на Благовещенский мост, оттуда на Кадетскую линию). Но кондуктор протискивалась мимо туда-сюда и трубила Ане в ухо:

– Посадите ребёнка! Ребёнок упадет! Эй, женщину с ребёнком посадите!

Дама лет шестидесяти тоже вскочила, пробралась к Ане сквозь толпу, дёрнула её за рукав и зашипела:

– Садитесь! Садитесь, женщина! С ребёнком…

Женщина с ребёнком в их речи была как бы «терпящая бедствие», «несчастная». Ане это не нравилось, потому что на время поездки она в их глазах становилась как бы той страдающей женщиной из блокады «с ребёнком», из тех времён, когда наличие ребёнка становилось фатальной слабостью, а порой – катастрофой. Там маячили картинки, на которых вертухаи вырывали детей из рук в колонне арестантов, а еврейские матери душили младенцев, чтобы те не выдали их вместе с остальными детьми. Аня в эти картинки не хотела. Она жила в другой, там, где обычная мама и обычный ребёнок просто едут по своим обычным делам. В автобусе же неизменно возникал этот напряжённый, драматический, мучительный контекст:

– Женщина!.. У вас ребёнок упадет!.. Посадите её, посадите скорей!..

Если Аня и Стеша садились, все успокаивались, кроме Стеши, потому что она больше не могла смотреть в окно. Возвратив ребёнку безопасность, пассажиры принимались её развлекать. Самые радушные пытались сунуть Стеше конфетку, которых ей было нельзя, другие принимались расспрашивать: как зовут, сколько лет, есть ли братья, сестрички, собачки и котики, ходит ли в садик, ой, да какая молодец – читает уже, вы занимаетесь, что ли. Аня понимала, что люди просто греют косточки о тёплого, живого дошкольника, пользуются Стешей, чтобы поднять себе настроение. В этом их вины опять- таки не было, и Ане снова становилось стыдно за свою неприязнь.