Александр Стесин - Птицы жизни

Хедлайнером выступления стал златокудрый Пол Маллен. Когда под самый конец вечера он взлетел на сцену, и безудержное улюлюканье сменилось благоговейной тишиной, я понял, что присутствую при коронации короля поэтов. Вот тот, ради кого все пришли. Его шелковистые локоны, еще вчера казавшиеся мочальными завитками, красиво развеваются на вентиляторном ветру. Его джинсовая куртка с закатанными рукавами – привет из восьмидесятых – завтра снова войдет в моду. Его вытянутая навстречу залу рука и легкий наклон головы выдают фаворита толпы, духовного лидера. «Друзья… спасибо, друзья…» Расчувствовавшись, он поджимает слегка дрожащую нижнюю губу, но сдерживает порыв, достает из нагрудного кармана сложенные в восьмую долю листы и начинает читать. Это стихотворение написано сегодня утром, оно посвящается нам, его благодарным слушателям, друзьям. Ловя каждое слово, мы следим за тем, как новопомазанный король совершает торжественный моцион через анфиладу анафор; как обходит он свои неожиданные владения, заглядывая в самые дальние комнаты, где ютятся полузабытые литературные школы из антологии Джориса и Ротенберга; как, дойдя до фехтовального зала, он не спеша натягивает перчатки, готовый сразиться с любым из своих предтеч. Как растет напряжение – риторическое крещендо, полное суперлативов – сильнее, сильнее, больнее, еще больнее, пока фехтовальный бой с тенью не разрешится одним экономным движением, быстрым выпадом и безошибочным уколом в последней строке.

Как случилось, что этот круглолицый ирландец, не блиставший ни у Бернстина, ни у Сьюзен, одним махом выбился в лидеры? Похоже, никто из тех, кто сейчас безоговорочно признавал за ним первенство, не ожидал ничего подобного. И все же чуть ли не все присутствующие в зале были прямыми свидетелями его восхождения, так как все в тот или иной момент успели побывать с ним в близких друзьях. Прирожденный политик, он обладал способностью стремительно приближать к себе людей, а затем столь же стремительно отдаляться от них, не портя при этом отношений. Когда его с кем-нибудь знакомили, Маллен отчеканивал «очень приятно, очень приятно», и от этого повтора у вас возникало смутное ощущение неприязни. Но дальнейшее общение полностью развеивало изначальные сомнения. Теперь Маллен казался простодушным, доброжелательным парнем, искренне заинтересованным в других людях. Когда же приходило время отдаляться, он словно бы впрыскивал анестетик длительного действия. К тому моменту, как эта заморозка отойдет, никаких послеоперационных болей уже не будет и человек сможет поверить, что и операции как таковой тоже не было. Не было ни разрыва, ни внезапного охлаждения отношений. Маллен – это Маллен, все тот же близкий и заботливый друг, хотя общаетесь вы теперь не чаще, чем раз в пару месяцев, когда ты в обязательном порядке приходишь на его выступления, один из многочисленных членов группы поддержки.

Итак, он, как говорят в таких случаях, уверенно шел к своему звездному часу. Не шел даже, а бежал – трусцой, по пять-шесть миль в день, чтобы сбросить лишний вес и стать красивым. В тот вечер, когда он затмил всех на групповом выступлении в баре-ресторане «Стир», я уже не рассчитывал на дружбу с Полом. Но, как ни странно, мое уязвимое самолюбие и ревность на сей раз не взыграли, и я искренне обрадовался его успеху.

– Удивительно, – сказал Эрик. – Я совершенно не помню выступления Маллена на том вечере. Помню твое – кажется, не очень удачное, а его – нет. Но меня он, если честно, никогда особо не интересовал. Это ты с ним носился. Вы, кстати, поддерживаете связь?

– Много лет уже не поддерживаем. Знаю только, что он работает школьным учителем где-то в Орегоне.

– В Орегоне, говоришь, – Эрик запустил руку в песок под шезлонгом, аккуратно достал маленькую морскую черепашку и протянул ее Коулу. – Подозреваю, что о его триумфе в «Стире» забыл не я один. О нем все забыли. Кроме тебя. Лучи литературной славы Пола Маллена продолжают светить только у тебя в голове. Это чудесно, пять баллов. Думаю, он и сам удивился бы, если б узнал. Все давно забыли, а ты продолжаешь помнить и завидовать.

– Почему же завидовать? Я был рад за него. Или, по крайней мере, убедил себя, что рад. Как-никак мы с ним приятельствовали. Даже совместный сборник готовили…

– Вот как раз сборник я хорошо помню. «Надеемся, скоро». Только… кхм… тебя-то среди авторов не было…

– Ну да, это Чандлер меня в последний момент турнул. Сказал, что я не прикладываю никаких усилий к общему делу и что в любом случае наши эстетические позиции сильно расходятся. А Маниери и Маллен с ним согласились. В принципе, они были правы. Но я все равно обиделся.

– Я знаю.

– Знаешь? Откуда?

– От Чандлера. Мы с ним общаемся.

– Общаетесь с Чандлером?

– Ага. До сих пор переписываемся.

– Вот это новость. Почему же ты раньше никогда об этом не заикался?

– Потому что я был уверен, ты сочтешь мою дружбу с ним за предательство.

– Да брось ты, Эрик, какое предательство? Столько лет прошло.

– Сколько б ни прошло, все равно. Ты, по-моему, не из отходчивых. Но могу тебя утешить: в две тысячи втором или, может, две тысячи третьем году я присутствовал при ритуальном сожжении книги «Надеемся, скоро».

– Это как?

– А так. Чандлер озлился, напился, сказал, что, раз книгу никто не покупает, ей незачем существовать, и сжег весь тираж. Литературное аутодафе. Это было очень зрелищно. Кажется, единственный уцелевший экземпляр остался у меня. Но я ее потерял, когда мы с Челси были в Никарагуа.

– Чем же он теперь занимается?

– Кто? Чандлер? О, это тоже интересно. Он женился на польке и уехал в Краков. Уже семь лет как. Представляешь, работает там в университетской библиотеке, занимается архивистикой. Стихами не балуется. И, судя по письмам, вполне счастлив.

– А Маниери?

– Про Маниери ничего не знаю. Я думал, ты знаешь.

Я попытался восстановить в памяти образ Мэтта Маниери: внушительная мускулатура, квадратная челюсть, нос с широкими крыльями, стрижка «бобрик». С виду скорее морской пехотинец, чем студент литературного факультета. Он был заядлым охотником, по выходным ездил в заповедник Аллегейни и привозил оттуда всевозможную пернатую дичь. Куропатки, фазаны, рябчики, перепела, дрозды, бекасы, вальдшнепы, дикие утки, лесные голуби. Уже не птицы жизни, а голландский натюрморт. Половину комнаты, которую Маниери делил с Чандлером, занимал морозильный ларь. Дверь морозильника украшала наклейка с чеканным профилем римлянина, облаченного в индейский головной убор из орлиных перьев. Подпись: «Сенека». Спросив о значении этой забавной эмблемы, вы узнавали, что в жилах Маниери течет кровь индейского племени сенека и он гордится этим даже больше, чем своим родством с писателем Эрнестом Хемингуэем («дядей Эрни»). К приходу гостей охотник Мэтт извлекал из вечной мерзлоты тушку фазана или дикой утки подобно тому, как коллекционер вин достает из погреба драгоценную бутылку. Методично ощипывал, жарил на общежитской плите, предлагал отведать. Мы набрасывались на добычу, запивали ее чем придется и разглагольствовали о высоком. На подоконнике выстраивался манхэттенский горизонт пустых бутылок. Маниери морщил лоб, стараясь ухватить нить беседы. Он не был силен в застольном дискурсе, зато метко стрелял, вкусно готовил и писал неплохие стихи. Где он теперь?