Оганес Мартиросян - Кубок войны и танца

Я выкурил три сигареты подряд, чтобы стать выше, благодаря дыму возвысился, поднялся наверх, ужасно кося глазами, страшными, налитыми кровью, желчью, планетой, кружащейся, смешивая дома, кафе, жёлуди, людей, автозаправки, пустыни, поля, оргазмы, месячные, драки, пиво и крыс.

«Где оно, золото Осетии, Чечни, Дагестана, Грузии? Когда их быки и львы заявят о себе, ринутся на весь мир, захватят его, положат к своим ногам? Доколе сила духа будет уступать физике и материи, бомбам, гранатам, минам? Один взгляд – и ракета летит обратно, уничтожая того, кто её запустил».

На кухне достал солёные огурцы, захрустел ими, воспетыми Цоем, поющим песни на стадионах Москвы, Пекина и Тулы, где африканцы бьют в барабаны, поют песни и танцуют вокруг костров, зажжённых ими ради мяса, человеческого, душистого, посыпанного перцем и тмином, ждущего поедания, когда оно войдёт в желудки, как хозяин домой, отдаст распоряжения жене, сядет за стол, поужинает, выпьет водки, устроится на диване, включит телевизор и наденет очки.

«Во мне пылают могилы, еврейские, арамейские, персидские, ассирийские, горят гробы сынов Палестины, Армении, Сирии и Ирака. Самый большой труп трёхметрового человека висит у меня в душе».

Получил письмо о желании поставить мою пьесу в Новосибирске, позвонил, уточнил, выяснилось, что есть планы сделать по ней спектакль в сентябре-октябре, но всё это неточно и зыбко, призрачно, нелегко, потому что весь мир против меня, он не хочет моего успеха, который сделает планету квадратной, превратит в телевизор, показывающий порнофильм в восемь часов утра.

«Когда-нибудь я буду понят так, как могила принимает труп».

Вышел на улицу. Прогулялся. Стоял на углу своего дома и пил разливное пиво, пока мимо шагали люди, обременённые возрастом, работой, болезнями, любовью, молодостью, радостью и весельем. Я делал глотки, втягивая в себя алкоголь, ждущий соединения с моей кровью, чтобы, объединив свои силы, погнать от меня весь мир.

«Я не понимаю, что сдерживает толпу, ведь каждый хочет наброситься на меня, забить, уничтожить. Я – чужак, это чувствуют все, гибель принёс я миру, торжество высших идей, редких людей, так как на голове младенца и старика очень мало волос. Великое обновление грядёт, когда миллионы исчезнут, а их место займут единицы, которым нужно большое пространство вокруг себя, чтобы пылать, творить. Не иначе как нынешнее поколение смирилось со своим уходом, преждевременным, ранним, оно чувствует свою ненужность, понимает, что в костре одно бревно стоит тысячи хворостин, но без них его не поджечь. Пусть будет так, я буду жить всегда, не умру, не исчезну, а взойду как звезда».

Пиво кончилось, задрожало, испарилось, исчезло, не оставив мне выбора: только идти за новой бутылкой, вскрывать её, выпивать и съедать орешки, грызть их, выплёвывая кожурки, летящие на асфальт, укрывающий землю, текущую и волнистую, топящую корабли, выбегающие из крана, плывя внутри раковины, забитой, не пускающей воду, данную для самоубийства китов и для жизни людей, сотканных из сухожилий, крови, мяса, отвёрток, молотков, пил, топоров и машин.

«Шизофрения делает человека животным, а животное – богом».

Я гулял, разглядывая людей, встречая то Пастернаков, то Заболоцких, с разницей смерти в четыре года, то есть видя вечно живых, не умирающих, не уходящих в землю, будто бы по делам, на час или два, но так, чтобы обязательно ждали к обеду, к поеданию супа, хлеба и сыра, поданных верной женой, служащей год, не более, а потом идущей на сдачу, на лом, стоящий не дороже десяти рублей за килограмм, если не брать души.

«Покой наступит тогда, когда человек превратится в дом. А пока он дорога».

Позвонил Светлый, пригласил к себе в гости, на Рахова, где будет ещё один человек, пришедший пешком, чтобы сбросить вес, похудеть. Я думал над ответом, говорил ни о чем. В итоге сказал, что занят, буду с родителями покупать картошку, лук, свёклу, капусту, Австрию и Тунис. Отшучивался как мог, бросал слова, говорил, наступал на лужи, спешил, медлил, обходил людей, совал в рот сигарету, вытаскивал, шёл, ломал расстояния, раскинутые и брошенные, как сеть и ребёнок, созданные одним движением и дыханием, равным танку Т-34, шагающим на Берлин.

«Умирать – это убивать».

Разговор прекратился, а я заметил, что приблизился к дому, потому поднялся пешком, открыл дверь и проскользил в квартиру, похожую на перезрелый томат, который я раздавил. Испачкав одну из ног.

«Остаётся только взять бытие, достать из чулана, где его прячут люди, нарезать тонкими полосами, для чего у меня есть сознание, приготовить на пламени и вкусить».

Никого не было, я взял томик Акутагавы, сигарету и зажигалку. Пошёл в туалет. Покурил, прочитав рассказ. После долго мыл руки, глядя в свое лицо, на Колизей, на Храм Христа Спасителя, то есть на песню Талькова «Я вернусь», текущую от одного уха к другому. Я отмечал худобу, хотя фейс был другим, заросшим, неровным, полным. Он опускался к шее, образуя трамплин, с которого слетел Шумахер, разбившись и став никем.

«Я скачу на коне, то есть на сотне банок, на которых написано „мясо“, звон консервов разносится на тысячи километров, навстречу мне летят говядина и свинина, мы врезаемся, смешиваемся, сражаемся, убиваем друг друга, вскрываем жестянки, из которых вылетают пчёлы и осы, жалят меня, низвергают, спускают с небес, превращая в немощного старика, сеющего свои произведения, чтобы взошли великаны, краны, поднимающие землю на небо, где всё иное – бог».

На кухне погрел воды, налил в стакан, добавив соли, соды и йода, прополоскал зубы и вытер рот, заросший с обеих сторон, похожий на желание Гитлера завоевать весь мир, устремлённый к Мюнхену, слушающий речи, наполненные пивом, брызжущие слюной, летящие к Москве, к Лондону, к Вашингтону, к Пекину – к сладким пирожкам, тающим во рту индийских детей, делающих Бомбей.

«О, я умею проигрывать, я беру свою самую значительную мысль и ломаю её об колено, я выбрасываю обломки, которые продолжают жить, не умирают, превращаются в пламя, вспыхивают, сгорают, а их дым устремляется в небо, превращаясь в облако, идущее стальными дождями. Точками и полосками».

Включил The Eagles, надев наушники, сделал пару движений телом, изображая танец, то есть то, чего нет, разбег, испуг и полёт с горы, будто божий сын, распятый за расхождения слов, за непонимание понятия родины, в которое Иисус вложил всю вселенную, исключая Землю, планету, выдуманную для его отсутствия и изгнания, показанного Звягинцевым, скушавшим перед снятием фильма десять ягнят, двадцать свиней и тридцать коров, чтобы продержаться хоть день, не голодать, не думать о еде, созданной для него.