Оганес Мартиросян - Кубок войны и танца

«Я хочу стать меньше, меня пугают мои собственные размеры, я настолько велик, что не вижу земли, а тем более людей, их дела, их стремления, договор Спартака с Реалом, подпись клерка на чеке, удар пацана по мячу, отдых в Турции и в Египте, секс мужчины и женщины. Мне надо сократиться, если надо, исчезнуть, тогда я стану нормальным. Когда меня не станет, я смогу жениться, завести ребёнка и устроиться на работу. Пустота будет дальше жить».

Музыка кончилась, я устал от неё, не ощутив энергию и не устроив балаган, разборки и голод, не срезав десятка роз из сада мадам Тюссо, из фильма «Дом восковых фигур», танцующих мазурку и вальс, приглашающих к себе, в бытие, в онтологию, в царство Ницше и Вагнера, двух друзей, которых рассорила манная каша, приготовленная Саломе Лу и вылитая в унитаз, чтобы она не досталась никому, а она сама, то есть женщина, вышла замуж за генерала Ланского, высеченного из гранита и стоящего на берегу Невы, текущей к ногам Дюма. Так всё и вышло: я бросился на диван и лежал не менее получаса, пока не пришла сестра и я не пошёл пить кофе.

«Все живут так, будто времени нет, потому что время есть всё: сапоги, ладони, поцелуй, девушка, машина, клубника, лопата, компот».

Поговорили о книгах, вспомнили Бротигана, писавшего образами, совавшего палец в огонь и капавшего пламенем на страницы, вдыхавшего ароматы пивных бутылок, сжигавшего тысячи калорий в день, сбежавшего от сорока тысяч невест, жившего в четырёхстах городах и снёсшего себе полчерепа выстрелом из ружья, чтобы последняя книга была дописана и воробей клевал хлеб за окном, разбитым ударом ветра, пришедшим с улицы, где прошли детство и юность мальчика из романа «Чтобы ветер не унёс всё это прочь», написанного гениально, то есть коряво, густо, однообразно, насыщенно и сжато, бросаясь словами, мыслями, домами, цирком, театрами, ресторанами, кузнечиками, сусликами, женщинами, пылесосами, мерседесами, жонглируя ими так, как стреляет танк и как рубит мясо мясник.

«Главная книга та, которая быстро перемещается по полю и забивает голы».

Поставил на пламя суп, перемешал его ложкой, поперчил, посолил, захотел томатного сока, но не пошел за ним, хоть он и стоил всего тридцать рублей, немного, если брать размеры вселенной, где человек растёт вместе с её познанием, погружением вглубь, открытием новых планет и звёзд, ласкающих душу людей, врываясь в тюрьмы, в которых открываются тайны космоса, творения, потому что баланда и чёрствый хлеб – это Сириус и Юпитер, сам Млечный путь, неотличимый от камеры, набитой битком людьми.

«Жизнь – это путь жука, хомяка, кабана, коровы, слона, медведя, пингвина, крысы и муравья. Но ясно, очевидно, что из всего этого надо вырваться, хоть это и накрывает с головой, хоть и не продохнуть, потому что в один из дней 1999 года девушка помочилась между пятым и шестым этажом моего подъезда, пока я стоял у лифта и курил свою первую сигарету, пахнущую Москвой».

В комнате, сумрачной из-за маленького окна, писал, набрасывал текст на смартфон, немного, издалека, приближаясь к настоящему, вклиниваясь в него, сбоку, со стороны, требуя пропустить, чтобы я смог проехать, влиться в поток машин, состоящих из повседневных дел, заключения договора, распития пива, приготовления завтрака, отдыха у реки, перевода денег, чтения книги, глажки белья и просмотра фильма «Сид и Нэнси», где герои путешествуют по Кавказу, едут в Чечню, но попадают в плен в Грузии, к сванам, которых осталось немного, потому они агрессивны и злобны, горячи и дики, требуя независимости, высоты и кареты для Чацкого, чтобы он укатил в Иркутск.

«Сид Вишес плотно сидел на наркоте, разъезжая по Лондону, заказывая пиццу на каждом углу, размазывая скинхедов взглядом, выступая в клубах, кидая пальцы, уводящие к телу, тощему и худому, сыгранному в фильме после того, как оно кончилось и превратилось в жирный ком колбасы, висящий на прилавке, вызывающий слюноотделение и шевеление червяков в животе у грязных покупателей, изваянных из шлака и пота, кошельков и умов, стёртых, раздавленных, выпитых, съеденных дифтеритом, забитых гвоздями в стену, умерших через сон, который равен повешению, идущему нарасхват».

Отвлёкся, вздохнул, думая о ганджубасе, о временах, когда я его курил, пил водку, ездил на велике, тормозил, разгонялся, падал, теряя равновесие, совесть и страх, данные человеку бульдозером, роющим котлован, чтобы Вощев возвёл здание, где поселятся комары, кошки, собаки, люди, вылепленные из воска, из фраз типа «я старик Ашхабад», «у меня начались месячные» и «я хочу жить с дождём».

«Темури Кецбая едет по ночному Стамбулу, смотрит на проституток, курит сигару, вспоминая свою клубную карьеру, когда он играл за „Барселону“ и „Челси“, выбегал на поле, обрушивая в ворота голы, уничтожая противника, чтобы теперь быть мафиози, контролировать рынки, ходы, вырытые умами бизнесменов, прячущих свои деньги от глаз, рубящих бабло и сидящих в дорогих ресторанах, поедая хамон, выпивая ликёр и беря начало в Валдае, выпускающем их поить города и входить в Каспийское озеро, полное нефти и страсти, баксов, любви, огня».

Вышел на балкон, где курил, разгонял прохладу, слушал шум листьев, становился собой, ящиком с инструментами, головорезом из Штатов, психом из Костромы.

«Атомные бомбы пали на Японию, как Адам и Ева на землю».

Записал в телефон:

«Игорь Тальков снялся в фильме «Северные Тауриды», забежал на секунду в кафе, выпил горячий кофе, крикнул на ломаном греческом о том, что он поднял штангу весом в 250 килограмм, после чего покорил Россию, выступил с десятком концертов в крупнейших городах страны, пел песни про возврат к язычеству, танцевал и кружился, ломая взглядом людей и глядя глазами волка, убившего лося, впившись клыками в горло и насытившись кровью, как до него Вьетнам».

Чувствовал свои ноги лопатами, которыми я не шёл, а копал землю, тяжело и мучительно, чтоб посадить картофель, тёплый, сырой, живой.

«Я бросаюсь на землю и разбиваюсь об неё с высоты в один сантиметр».

На кухне поставил на плиту сковородку и высыпал на неё семечки, начал их жарить, помешивая ложкой и читая книгу на телефоне, потому что что-то одно мне тяжело было делать. Сознание не выдерживало, разбегалось, рассеивалось, потому его надо было держать в узде.

«Мой мозг работает словно поршень. Вверх и вниз по периметру черепа».

Я смотрел из окна. С неба летели перловка, рис, гречка, пшеница. Падали гибнущие лёгкие, счастливые почки и раненые сердца. Их собирали люди, а я барабанил пальцами по подоконнику, будто по пианино, и спокойно дышал.

«Комедия – это горы трупов и ни одного смешного момента. Это война и мир».

Грыз семечки, высыпав их на газету, смотрел фильм «Папаши», но не то чтобы сильно, а поглядывая время от времени на экран, который рожал каждую секунду изображения и звуки.